Посмертно подсудимый
Шрифт:
В этом мнении важно то, что начальник дивизии согласился с позицией аудитора по делу о необходимости допроса вдовы поэта, оставляя это «на усмотрение начальства». Это говорит о том, что с этической точки зрения он не находил здесь ничего особенного. При этом следует отметить, что кто-кто, а граф Апраксин светские приличия и условности знал, как никто другой. Он близок к императору (его партнер по карточной игре), едва ли не единственный из причастных к военному суду по делу о дуэли вхож и в дипломатические круги (был женат на дочери неаполитанского посланника), а следовательно, так или иначе связан и с нидерландским посланником. С. Ф. Апраксин с 12-летнего возраста на воинской службе (начинал юнкером в кавалергардском полку). Участник заграничной кампании 1813–1814 гг., награжден боевым оружием. Затем – полковник, флигель-адъютант, командир кавалергардского полка. 14 декабря 1825 года доказал особую преданность новому императору – по его приказу полк атаковал восставших. После чего стремительно стал продвигаться по службе: генерал-майор, генерал-адъютант,
248
См. Щеголев П. Е. Указ. соч. С. 271, 469.
249
См. Щеголев П. Е. Указ. соч. С. 271, 469.
250
Ахматова А. Соч. в двух томах. Т. второй. М., 1986. С. 88.
Совершенно новое с материально-правовой стороны содержится во мнении по делу командующего гвардейским кавалерийским корпусом генерал-лейтенанта Кнорринга:
«По соображении всего вышеизложенного, хотя подсудимый Поручик Барон де Геккерен за произведенный им с Камергером Пушкиным дуэль и причиненную смертельную рану подлежит на основании статей 352, 332, 82 – 173 Свода уголовных законов строгому наказанию, но в уважение того, что он решился на таковое строго законом запрещенное действие, будучи движим чувствованиями сына к защищению чести оскорбленного отца, я мнением моим полагаю: разжаловать его в рядовые впредь до отличной выслуги, с преданием церковному покаянию, выдержав при том в крепости шесть месяцев в каземате. Равномерному подлежал бы наказанию и камергер Пушкин, если бы оставался в живых».
Как видно, командир корпуса был первым, кто обратил внимание на то, что военно-судная комиссия сузила материально-правовую основу рассматриваемого ею дела и «забыла» действие самого важного закона – Свода законов уголовных как части Свода законов Российской империи. Этим объясняется и то, что Кнорринг ничего не говорит о смертной казни, а высказывается более осторожно: Дантес «подлежит… строгому наказанию». Об определенной компетентности командира корпуса в области юриспруденции свидетельствует и то, что в числе других статей Свода он называет ст. 173, формулирующую ответственность иностранцев за преступления, совершенные на территории России («Иностранцы, в России пребывающие и путешествующие, подлежат действию Уголовных законов на том же основании, как и Российские подданные»). Изъятие из юрисдикции российских судов в соответствии с традициями международного права было сделано в отношении дипломатов в ст. 174 («Из сего изъемлются иностранные Послы, Министры и Дипломатические Агенты. В случае учиненного ими преступления, производится надлежащее дипломатическое сношение с Правительством их установленным для сего порядком»). Кроме того, Кнорринг, как и Апраксин, считал пробелом следствия и суда то обстоятельство, что не была допрошена «Госпожа Пушкина».
Наконец дело поступило к командующему Отдельным гвардейским корпусом генерал-адъютанту Бистрому.
«Рассмотрев военно-судное дело… я нахожу их (подсудимых. – А. Н.) виновными: Поручика Барона Геккерена, в противузаконном вызове Камергера Пушкина на дуэль, нанесении ему смертельной раны и, по собственному его признанию, в раздражении Пушкина щекотливыми для него записками к жене… за каковые преступления я мнением моим полагаю: Поручика Геккерена, лишив чинов и заслуженного им Российского Дворянского достоинства, определить на службу рядовым в войска Отдельного Кавказского корпуса впредь до отличной выслуги; предварительно же отправления его на Кавказ выдержать в крепости в каземате шесть месяцев, так как относительно его нет в виду никаких заслуживающих снисхождения обстоятельств, ибо письмо Камергера Пушкина к посланнику Барону Геккерену с выражениями, весьма оскорбительными для чести обоих Геккеренов, при строгом воспрещении дуэли, не могло давать право на таковое противузаконное самоуправие; впрочем всякое рассуждение о сем письме, без объяснения Пушкина, было бы односторонне, и в особенности если взять в соображение, что заключающаяся в том письме чрезвычайная дерзость не могла быть написана без чрезвычайной же причины…»
Кроме
Пробелы следствия и суда
Дальнейший процессуальный ход военно-судного дела о дуэли заключался в том, что оно вместе с мнениями военачальников опять поступало к командующему Отдельным гвардейским корпусом Бистрому (согласно правилам должно было поступить к великому князю Михаилу Павловичу, но тот находился за границей) и уже через него направлялось дальше по инстанции в Ауди ториатский департамент военного министерства. В деле есть специальное отношение Бистрома, где он делает заключение по делу в целом. Оно представляет известный интерес в связи с тем, что командир корпуса обнаружил целый ряд пробелов следствия и суда. Вот наиболее важные в доказательственном плане выдержки из этого заключения:
«…имею честь уведомить, что при ревизии сего дела в Штабе Гвардейского Корпуса замечены упущения: 1) что не спрошена по обстоятельствам в деле значущимся жена умершего Камергера Пушкина; 2) не истребованы к делу записки к ней Поручика Барона Геккерена, которые, между прочим, были начальной причиной раздражения Пушкина; 3) не взято надлежащего засвидетельствования о причине смерти Камергера Пушкина и 4) что не истребован был в суд особый переводчик для перевода писем и записок с французского языка, а сделаны те переводы самими членами суда, с многими ошибками, посему хотя бы и следовало возвратить означенное дело для изъясненных пополнений, но как главные преступления подсудимых достаточно объясняются, то, дабы не замедлить в дальнейшем его представлении, я решился препроводить оное в таком виде, в каком есть».
Это отношение датировано 11 марта и подписано не только Бистромом, но и начальником штаба корпуса генерал-адъютантом Веймарном. Выявленные пробелы в военно-судном деле, по крайней мере за исключением третьего, являются достаточно значительными. При этом следует отметить, что их значение заключается в том, что, в случае устранения этих пробелов, вина Дантеса безусловно выглядела бы еще более убедительной. Таким образом, возвращение дела для дополнительного следствия и судебного рассмотрения могло бы только усугубить положение Дантеса. Кроме того, знающий светские приличия генерал-адъютант по вопросу об этической стороне допроса вдовы Пушкина солидаризуется с далеким от этих правил мелким судебным чиновником аудитором Масловым. Не может не привлекать наше внимание и то, что в основу обвинения Дантеса Бистром кладет оценку преддуэльных событий, данных поэтом в его письме Геккерену-отцу. Однако он (как и другие представители генералитета) не заметил или не захотел заметить такого существенного пробела, как отсутствие в деле экземпляра анонимного диплома, полученного Пушкиным и его близкими знакомыми в ноябре 1836 года. Думается, что этому может быть лишь одно объяснение – содержащийся в нем намек «по царственной линии» был понят и Бистромом, и другими военачальниками, а может быть, и судьями.
Анонимный диплом не просто оповещал Пушкина об избрании его «коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена». При этом назывался и сам великий магистр – граф Д. Л. Нарышкин, муж известной красавицы, находившейся в интимной связи с Александром I. Здесь был явный намек (хотя и клеветнический) на связь Натальи Николаевны с императором. К тому же поведение самого царя в этом отношении было небезупречным: о его назойливых ухаживаниях за Натальей Николаевной хорошо знал и сам Пушкин; в пересказе его близкого друга П. В. Нащекина известны его слова, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женой: «нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а вечером на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены». По всей видимости, Пушкин и его друзья так и поняли гнусные намеки анонимного пасквиля (это предположение обосновано видными советскими пушкинистами П. Е. Щеголевым, М. А. Цявловским и другими).
В намеке «по царственной линии», по нашему мнению, заключалась как сверхчувствительность удара, нанесенного Пушкину и его жене, так и едва ли не полная безопасность для составителей диплома их действий по отношению к H. Н. Пушкиной. Их логика примерно такова: «Ты отвергла Дантеса? но как ты отвертишься от такого обвинения? для света безразлично, кто наставил рога твоему мужу». О том, что поэт понял этот намек и то, что так могут понять его и другие, свидетельствует и его стремление любым образом освободиться от финансовой зависимости от царя. Уже через два дня после получения анонимного диплома Пушкин обратился к министру финансов Е. Ф. Канкрину с письмом, в котором в уплату своего долга в 45 000 рублей казне (царь разрешил ему погашать его за счет годового жалованья) предлагает свое имение, но просит разрешить это дело, не сообщая об этом царю. Разумеется, что эти ноябрьские дни для поэта были не совсем подходящими в плане холодно-трезвых денежных расчетов. Кроме того, и финансовые дела поэта к этому времени были как нельзя плохи, если не сказать безнадежны. С. Л. Абрамович считает, что такое традиционное толкование письма Пушкина к Канкрину, а также его мотивов требует пересмотра, поскольку намек на связь царя с H. Н. Пушкиной был явно клеветническим: