Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– Нет, – решительно пресек я его речь. – Взрывчатку, мины – в руки и вниз! Еще не все сделано…
Короткое замешательство. Взрывчатка где-то в другом месте, мин нет.
Ощутимое тепло из жерла шахты. Трупы в блекло-серых маскостюмах навалены волной. Никому не охота идти вниз, в крысиную темь. Оттуда выбираются по одному, по два сине-бледные люди, стоят, подняв руки. Их торопливо отводят в сторону. Наконец приносят взрывчатку. Я иду первым, расшвыривая встречных.
Две пули засели в левом плече, они дадут о себе знать, но потом. Пока не больно.
Боюсь открыть калитку.
Открываю.
Темнота. Никто не стоит и не ждет.
Закладываем фугас, шнур в коридор – займется от огня. Бегом наверх.
Обжигает шею. Воздух полон огня. Горящие бумаги под потолком – навстречу.
Поворот.
Сюда!
Кто-то проскакивает и мечется теперь в дыму.
Сюда, солдат!
Бежим нестройной толпой.
Резина раскалена. Не выдерживаю, срываю маску.
Дым с запахом горящего камня.
Падаем на снег.
Взрыв, и взрыв, и взрыв под землей. Огонь и дым вылетают оттуда, где мы только что были. Раскат – земля трясется всерьез.
Мы отползаем, или нас оттаскивают. Рев.
Черно-дымный ком вылетает из жерла шахты и катится по снегу, не желая остановиться. Автомобиль, маленький «хорьх»-амфибия. Из него выпадает ком поменьше и катается по снегу. Пламя гаснет на нем, и черный закопченный человечек приподнимается на четвереньки…
Я почему-то заранее знаю, что это Зеботтендорф.
Дым бьет из шахты подобно черному опрокинутому водопаду. На небольшой высоте ветер перехватывает его и, распластывая, несет в море.
В море наш корабль, осевший на корму.
И вдали – высокие дымы эскадры…
Дальше был новый бег, по леднику, хватая ртом воздух. Зеботтендорф продолжал кричать: «Уходите! Уходите как можно дальше!» Он кричал это по– немецки, по-французски и по-английски, и – странное дело – ему как-то сразу поверили.
И потом, когда за спиной с грохотом армейского склада боеприпасов встала земля вперемешку со льдом и в небо ударил поток белого огня, мы были уже достаточно далеко, чтобы уцелеть.
Лед подбросил меня, как гимнастический трамплин, и я, распластавшись в воздухе, долго летел, пока не поймал руками снег. Потом меня катило вперед, и я оказался в куче многих немецких и американских тел, задержавшихся в выемке под застругом.
Было во всем этом что-то от штурма Шамбалы…
Потом с неба стали падать камни.
И мы бежали дальше под этим каменным градом, молясь, чтобы – миновало…
Кровавые ошметья оставались от человека, если его молитва не была
Наконец, кончилось и это.
Главное, дальше было некуда бежать: все мы, правые и виноватые, сгрудились на тупом, как сундук, обрубке ледяного мыса. Серые волны накатывались и ударяли в него своими свинцовыми головами, и то ли от этого, то ли от бушующего позади катаклизма лед вздрагивал и томительно стонал. «Грант» качался в полумиле от нас – далекий, как Марс. К нему подплывали несколько шлюпок и плотов: часть десанта – та, что осаждала главный вход – успела погрузиться.
Я подошел к барону. Он был красный, как вареный рак. Шкура, опаленная местами дочерна, свисала с него лоскутами. Тем не менее барон твердо стоял на широко расставленных ногах, как старый боцман в зыбь. Кто-то сердобольно накинул по него поверх сгоревшей формы огромную шинель рядового. Рядом хлопотал санитар. Вокруг бродили солдаты – большинство без оружия, но кое-кто автоматов не бросил. Уцелевшие моряки и морпехи поглядывали на них настороженно.
– Безнадежен, бригадефюрер, – сказал мне с тоской санитар. – Ожоговый шок.
Боюсь, что он ничего не понимает…
– Все я понимаю, – зло и сипло сказал Зеботтендорф. – Что вы сделали с «горячей Гретхен», Николас?
Похоже, что удивить его своим появлением здесь не смог бы и сам царь Ашока.
– Гретхен у меня не было ни одной, – сказал я. – Тут я чист.
– Я имею в виду термические бомбы. Как вам удалось разбудить их?
– Не знаю, – сказал я. – Похоже, мы не добили кого-то из обслуги.
Он посмотрел на меня, понял, что я не вру, и заплакал.
– Предусмотрели все, – сказал он. – Все, кроме этого…
– Не расстраивайтесь так, барон, – сказал я. – Сами виноваты. Дался вам тогда этот тетраграмматон…
– Дался! – гордо смахнув слезы, сказал барон. – Все-таки дался. Арийский гений возобладал.
– Гений, – я поежился, вспомнив кошмарную железную леди. – Кто у вас делал эти фигуры?
– А вы что, видели?
– Видел.
– И как, понравилось?
– Именно так я и представлял себе валькирий.
– Мой эскиз! – с гордостью сказал Зеботтендорф. – Вот, не желаете ли – сувенир: – он похлопал себя по карману – вернее, по тому месту, где должен быть нагрудный карман. – Пропал: ах, Олаф, Олаф! Такой славный викинг!..
– Был и карманный экземпляр?
– Да, очень милая игрушка…
– Слушайте, барон. Велели бы вы своим людям сдаться. Война действительно окончена, стоит ли усугублять страдания?
– Война не кончается никогда, вы это знаете не хуже меня: Солдаты и офицеры! – внезапно закричал он, и я приготовился стрелять, если он выкинет что-то не то. – Приказываю вам не оказывать сопротивления неприятелю. Мы не потерпели поражения! Мы всего лишь отложили время нашего возмездия! Я благодарю вас за службу! Родина не забудет вас, герои последнего шага! Луна и рассвет!
Он обернулся ко мне. Рот его исказила судорожная улыбка.
– Вам уже приходилось умирать, Николас? – спросил он.