«Посмотрим, кто кого переупрямит…»
Шрифт:
Теперь второе – о Миндлине. Миндлин – человек неумный, знавший Мандельштама очень мало, в какой-то короткий период его жизни. Однажды мне прислали мемуары Миндлина, от которых я пришла в ужас, потому что там целые страницы прямой речи Мандельштама, и он якобы говорил дикие глупости, которые ему несвойственны были… Говорят, что Миндлин после того, как узнал то, что я написала об этих мемуарах, заболел с горя и убрал всю прямую речь. Во всяком случае, Мандельштам никогда для него понятен не был, и он его строит по образу своему и подобию. К несчастью, большинство людей, более-менее равных или понимавших, погибли, не дожили до этих лет, а люди, мало знавшие, случайно знавшие и не по плечу которым было понимать, те сохранились. Таким образом, ну ничего злостного в этих мемуарах миндлиновских нет, есть просто
Ну, “глаза его влажнели и улыбались” – разные глаза бывали. “Читая стихи, он добрел” – пустое место…
Вообще был человек добрый очень, активно добрый, но совершенно беспощадный. Не терпел глупости, например. Всё это безумно наивно и никому не нужно. ‹…›
Н. Я. Несколько лет назад – я тогда работала в Пскове – один тайный книгопродавец сообщил мне, что у него есть книжка “Камень” с вложенными там несколькими автографами и затем чьими-то записками и письмами. Он запросил за книжку триста рублей. Я ему сказала, что дорого, но он мне объяснил, что О. Э. будет стоить всё дороже и дороже. Я купила. Эта книжка была из собрания Каблукова, именно поэтому я и купила.
Каблуков – учитель гимназии, по-моему, человек гораздо старше и секретарь Религиозно-философского общества. Одно время, это приблизительно двенадцатый – четырнадцатый годы, двенадцатый – пятнадцатый годы, О. Э., видимо, очень привязался к Каблукову, тот заставлял его учиться, читал ему мораль. Это видно по его дневникам, которые нашел тот же Саша Морозов. Каблуков воспитывал его, тщательно собирал его стихи, с вариантами и без вариантов. Мандельштам был мальчишка, который произвел на него впечатление. В частности, он его усиленно обращал в православие, из чего ничего не вышло. Потому что по типу Мандельштам не церковник. У Каблукова из архива пропала рукопись “Скрябин и христианство”, она иногда называется “Скрябин и Пушкин” У меня осталось только несколько разрозненных листов, которые я потом нашла в сундуке у отца Мандельштама, случайно сохранились… Он же организовывал, вероятно, доклад, это был доклад в Религиозно-философском обществе… О. Э. говорил, что очень огорчился, когда узнал, что Каблуков умер, и жалел очень, что пропала эта рукопись. Говорил, что это лучшее из того, что он написал. То, что сейчас печатается, – это черновики. В каблуковской книжке я нашла целый ряд вариантов стихотворений Мандельштама, так что я ее не зря купила. Она у меня и сейчас.
Мы вернулись в Москву в 31-м году. Голодная Москва. Голод, раскулачивание и пятилетки. Жили у брата О. Э., он куда-то уехал с женой, только что женился и уехал. Халатов встретил на улице Мандельштама и спросил у него, есть ли у него ‹…› и паек… Мандельштам даже и не слышал о пайках. Халатов рассвирепел: “Что у вас там делается”, – и дал ему плюс один из советских писательских, и мы в этот период, в общем, мало голодали, были прикреплены к ВЦИКу и, живя в разных квартирах, пустых чужих комнатах, обычно давали ненормированные продукты всей квартире. Молоко, например, было не нормировано, и счастливая семья рядом получала молоко для детей. В этот период О. Э. занимался древнеармянским, сохранились какие-то бумажки, где на грабаре написано: читал памятники армянские. Вот “Конец Армении” – один из таких памятников.
Я пошла на службу в газету “Московский комсомолец”, чего Мандельштам совершенно не мог перенести. Во-первых, он злился, что я получаю деньги, а он нет. Во-вторых, я уходила, а это он тоже не любил. Осенью и зимой, путешествуя по Армении, я заболела, меня положили в Боткинскую. После этого служба кончилась… А после Болшево, это дом отдыха ЦЕКУБУ. Мы переехали в комнату на Тверском бульваре, ужасную, сырую зимой, мерзкую трущобу, которую нам устроил Бухарин при страшном сопротивлении писательских организаций. Там еще был момент, когда нам вторую хотели дать… комнату, крохотную…
Это был период дружбы с зоологами. Основные гости вечерние – это группа зоологов. Много читал Данта ‹…› “Разговор о Данте”. Весной тридцать третьего года один из зоологов, Кузин, был арестован. Он был арестован как раз в тот период, когда в Ленинграде был вечер О. Э. Вдруг разрешили несколько вечеров, в Ленинграде и в Москве. Я на вечера не ходила ‹…›. Ему трудно было “фигурять”, когда я в зале, он думал, что я смеюсь. И, когда мы вернулись ‹…›, вышел из ‹…› Кузин. Его выпустили очень быстро, продержали недолго. И мы уехали все вместе в Старый Крым к Нине Грин.
Несколько слов о Грине. Когда выяснилось, что Грин болен, Мандельштам позвонил секретарю Горького: тот ничего не сделал. Позвонил в Литфонд. Грин умирал в полном голоде. Через несколько дней Мандельштам уже сообщил в Литфонд, что Грин умер, на что ему ответили: “Хорошо сделал”.
Ах да, вот характерный случай насчет вечеров. На вечер в Москве пришел Борис Лапин, был такой писатель, прелестный мальчик, – он погиб во время войны, и рассказал, что он купил уже билет на вечер в Политехническом музее. Прибежал Лавут, очень счастливый, за первый день была продана половина билетов. Все боялись, что будет переполнен зал и что нужно покупать билеты заранее. Зал полным не был. Это очень характерно для известности Мандельштама того времени. Очень небольшое количество читателей, очень квалифицированные, но их немного. На вечере Ахматовой, по всей вероятности, милиция была бы.
Но я возвращаюсь к поездке в Старый Крым (там написаны итальянские стихи Мандельштама). И потом оттуда поехали в Коктебель, уже без зоолога, и там – “Разговор о Данте”. В Москве мы въехали в свою квартиру. <Пастернак> сказал: “Вроде квартира есть, можно писать стихи”. О. Э.: “ Ты слышала?” Это пока топтались в коридоре, прощаясь. После этого была написана “Квартира тиха, как бумага…”.
Всю эту зиму к нам приезжала Анна Андреевна, несколько раз.
Да, жили мы первое время на деньги за купленное собрание сочинений. У Анны Андреевны, наверное, раз пятьдесят – у нее есть огромный список несостоявшихся изданий – оплачивалось издание и не печаталось. У Мандельштама не оплачивалось не так много, но было все-таки одно или два оплаченных издания. Вот это и было одно из оплаченных изданий, ненапечатанных.
Меня вызвал однажды редактор Чечановский – именно меня, я с ним была знакома по газете, где я работала, и сказал – он перешел работать в Гослитиздат – что Мандельштам должен немедленно отказаться от “Путешествия в Армению”, что оно вызвало большое неудовольствие, что он должен написать в газету статью с отказом. Я ничего не ответила, разумеется, и передала Мандельштаму. Он ни в какие переговоры о раскаянии вступать не стал, тогда появилась в газете “Правда” статья, где “Путешествие в Армению” называлось лакейской прозой. Статья редакционная и без подписи. Видимо, это был момент полной перемены, окончательной, вернее, перемены отношения к О. Э… Открытые вечера, несколько стихотворений, попавших в печать, – это была попытка примирения сделана, какой-то шаг сверху к Мандельштаму. Он ничем не поступился, и после этой статьи в “Правде” уже всё пошло на гибель, очень быстро. Ясно говорю, да?
Арест в мае 34 года… Анна Андреевна присутствовала при аресте, как раз приехала в этот день из Ленинграда. Сначала высылка была в Чердынь. После моей телеграммы, а я телеграфировала Сталину и копию Бухарину, Бухарин написал письмо Сталину, в котором в конце написал: “и Пастернак тоже волнуется”. Это причина, почему Сталин позвонил и сделал Пастернака рупором своей милости. В Чердыни через две недели нам сообщили, что дело пересмотрено и предложили выбирать город. “Минус” какой-то дали, “минус одиннадцать”, по-моему. Нужно было выбирать в течение десяти минут, нигде в провинции у нас знакомых не было. Мы вспомнили, что у одного ташкентского биолога, Леонова, отец в Воронеже, и поэтому выбрали Воронеж. Но этого отца мы так никогда и не видели.