«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

При подготовке к печати текст был избавлен от большинства неизбежных в таком случае шероховатостей устной речи. Печатается в сокращении.

Павел Нерлер

Я благодарен своим профессорам в Гарварде Роману Якобсону и Всеволоду Сечкареву за то, что приблизительно в 1957 году они подсказали мне посмотреть работы одного русского поэта, о котором я никогда до этого не слышал.

Когда я извлек кое-что из Мандельштама из глубин Уйденеровской библиотеки [690] , я был поражен тем, насколько он оказался непохожим на то, что я ожидал увидеть. Куда больше походил он на поэтов, писавших на других языках и которых я тогда читал (Стивенс, Элиот, Малларме, Рильке), чем на то, что я мог бы мечтать встретить на русском языке. И он стал частью моей судьбы (а я, увы, частью его).

690

“Who’s afraid of Virginia Woolf” (1962).

Пьесе была присуждена Пулитцеровская премия за 1963 год, но попечители премии отменили решение жюри именно из-за ненормативной лексики в диалогах.

Единственным томиком Мандельштама, который я смог купить, а не одолжить, была маленькая книжка в бумажном переплете, вышедшая в Издательстве имени Чехова.

Спустя некоторое время меня неожиданно попросили написать английское предисловие к следующему изданию Мандельштама, изданию под редакцией Глеба Петровича Струве и Бориса Андреевича Филиппова [691] , которое в конечном счете стало многотомным. Это издание вышло в некой организации под названием “Межъязыковое литературное сотрудничество” [692] , что было несомненным “прикрытием”, поскольку ни один человек с минимальным литературным вкусом не смог бы изобрести такое идиотское название. Деньги шли из ЦРУ. В отсутствие Министерства культуры (представьте, что Стром Тэрмонд [693] или Джесси Хелмс [694] финансируют какую-либо поэзию, в особенности русскую) мы вели войну на культурном фронте, публикуя писателей, которые раздражали убивших их диктаторов.

691

Bessie Simon Michael (см. о нем наст. издание, с. 429).

692

Inter-Language Literary Associates.

693

Thurmond Strom (1902–2003) – старейший американский политик, сенатор с 48-летним стажем. Знаменит своей более чем 24-часовой речью в 1957 г. (попытка оттянуть принятие решения об уравнении в правах белого и черного населения США).

694

Джесси Александр Хелмс-младший (Jesse Alexander Helms, 1921–2008) – сенатор с 30-летним стажем, председатель сенатского комитета по международным делам с 1995 по 2001 г. Убежденный консерватор и антикоммунист.

Струве и Филиппов, вероятно, знали больше об Осипе Мандельштаме и его судьбе, чем кто бы то ни было, кто мог в это время заниматься публикациями. Но даже они не знали, был ли Мандельштам когда-либо женат, не говоря уже о том, что его вдова была жива.

В 1965 году я приехал в Москву якобы для того, чтобы изучать проблемы перевода. Навряд ли бы я мог заявлять о намерении изучать жизнь поэта, который официально никогда не существовал. (Мой перевод несуществующей прозы Мандельштама к тому времени уже появился, поэтому у меня был, по крайней мере, статус переводчика, хотя и с постоянным допущением, что оригинал изобразил не я.)

Человеком, который дал мне адрес Надежды Яковлевны Мандельштам, был Ришард Пшибыльский, выдающийся польский исследователь русской литературы. Она жила на первом этаже в ничем не примечательном квартале на Большой Черемушкинской улице. Я туда отправился, как только устроился в своей комнате в общежитии Московского университета, находившемся на расстоянии достаточно короткой автобусной поездки от квартиры Н. Я. Мандельштам.

Прибыв без приглашения, я, когда она открыла дверь, начал ей представляться по-русски: “Извините, пожалуйста. Меня зовут Браун. Я приехал…” “Я знаю, – сухо прервала она меня по-английски. – Входите”. Она выглянула на лестничную площадку, чтобы убедиться, не заинтересовал ли мой визит какого-нибудь наблюдателя. Сарафанное радио работало с ошеломляющей скоростью. Я так никогда и не узнал или уже забыл, как именно она узнала обо мне или о том, что я собирался к ней прийти. Как бы то ни было, но в течение следующих месяцев я приходил к ней и сидел за кухонным столом с такой регулярностью, что она однажды сказала: “Ты ко мне как на работу ходишь”.

Нетерпеливость, с которой она остановила меня и махнула, чтобы я заходил, не говоря уже о настороженном осмотре коридора, была предвестием всего стиля наших отношений. Она всегда обращалась со мной с той слегка раздраженной добротой, с какой заботятся о не слишком блестящем внуке. Но я был тем, кого бог послал.

Что же касается осторожности, то тяжелая жизнь Надежды Яковлевны, непрерывные предательства наделили ее всеми правами на паранойю в любой сколь угодно

тяжелой форме. А ее болезненную подозрительность следует понимать как признак ее умственного здоровья: более молодые друзья обычно упрекали ее за избыточную осторожность.

Для меня лично это стало наглядным уроком того, как советские граждане проживали свою повседневную жизнь в той темной ночи, где правили Сталин и его последователи. Прижав палец к губам, она писала на клочке бумаги то, что хотела сказать. А когда я прочитывал, рвала бумагу в клочки и смывала ее в унитазе.

Н. Я. допускала, что любые слова, которыми мы обменивались за кухонным столом, прослушивались и записывались. Через какое-то время я и сам начал чувствовать, что при наших беседах всё время присутствует кто-то третий, хотя я не представляю, что бедный подслушивающий мог бы понять из моего постоянного нащупывания связи между размером строки и ее значением. “Единственная наша надежда, – говорила она, забывая всю свою осторожность, – на то, что они так глупы”. Моей же единственной надеждой было только то, что подслушивающий заснул до того, как прозвучала эта фраза.

Официальная тема моего исследования для целей академического обмена была, как я уже говорил, “Проблемы перевода…” или что-то столь же невинное. Я предполагаю, что любой, кто хоть в малейшей степени интересовался мной или моей работой, знал, чем я собирался заниматься.

Скоро появился и молодой человек, очевидно, приставленный ко мне в роли осведомителя. Он немного говорил по-английски, и обоснованием того, почему он добивался общения со мной, служила необходимость помочь ему при переводе непристойностей в пьесе Олби “Кто боится Вирджинии Вульф?” [695] . Он многословно говорил о своем презрении к советскому правительству, интересовался, не нахожу ли я его привлекательным, проклинал правила, делавшие его нелегальным жителем в Москве, и т. д., и т. п. – и всё это для микрофона в стене. Когда я запросил разрешение на поездку в Воронеж (отказ), мой стукач выдал себя: он знал об этом запросе еще до того, как я упомянул о нем.

695

Маллон Мэри (1870?–1938) – повариха-ирландка, которая, работая во многих американских семьях, заразила брюшным тифом более 50 человек, из которых трое умерли. Будучи бациллоносителем, сама обладала иммунитетом к болезни. Вошла в историю под прозвищем “Тифозная Мэри” (“Typhoid Mary”).

Эти заметки извлечены из глубины моей памяти. В Москве шестидесятых я не рисковал вести дневник (я этим занимался с беспощадной регулярностью в последовавшие десятилетия). Я не столько боялся открыть себя, сколько боялся подвести несчастных советских граждан, столь дружественных ко мне.

Для того чтобы быть в курсе того, чем была либеральная мысль в брежневский ледниковый период, мне не было большой нужды покидать квартиру Надежды Яковлевны. Ее кухонный стол был форумом для получения такого образования, какое не мог предоставить даже Гарвард.

Синявский и Даниэль только что прошли через свой процесс и отправились в лагерь. (Я еще встречусь с Синявским спустя годы в Париже.) Поэтому в высшей степени рискованным для Маши Синявской было показываться со всеми за одним кухонным столом, когда здесь же сидел классовый враг из Америки. Надежда Яковлевна отправила меня в другую комнату (их было всего две), но не прежде, чем я и Маша проговорили около получаса. Я потом привык к этой стратегической диспозиции. И я точно знал, что должна была чувствовать Тифозная Мэри [696] .

696

Ср. запись в дневнике А. К. Гладкова за 26 марта 1970 г.: “Н. Я. показывает мне номер «Дейли геральд» от 19 марта, где напечатана большая заметка о ее мемуарах. Рукопись каким-то образом попала за границу и осенью выйдет одновременно в Лондоне и Нью-Йорке. Н. Я. польщена, но и чуть-чуть испугана. Даже не бравирует” (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 110. Л. 53).

Но иногда мы, Надежда Яковлевна и я, выходили в город. Она повезла меня знакомиться с Ильей Эренбургом, верным другом с первых дней. “Вы не слишком сердитесь на то, что я писал о вашей стране?” – спросил он. Я честно ответил, что нет. Секретарь Ильи Эренбурга [697] была гораздо более влиятельной, чем он сам: в действительности это она решала, с кем ему встречаться и с кем нет.

Надежда познакомила меня со своим братом, Евгением Яковлевичем Хазиным, и его женой. Было в высшей степени трогательно видеть ту нежность, на которую была способна Надя в по-настоящему домашней обстановке. Та жесткость подруги гангстера, которую она несла перед собой, как щит, при этом буквально таяла.

697

Имеется в виду Н. А. Струве.