«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

Леонид Григорьян

Неизвестное стихотворение О. Мандельштама

(Публикация и примечания Г. Кубатьяна. Предисловие П. Нерлера)

Жил-был в Ростове-на-Дону поэт и переводчик Леонид Григорьевич Григорьян (27.12.1929, Ростов – 30.8.2010, Ростов). Вы пускник историко-филологического факультета местного университета (1953), с 1954 по 1989 г. он проработал в родном городе на кафедре латинского языка мединститута.

Печатался с 1966 года (первая публикация – в “Новом мире”, затем “Дон”, “Дружба народов”, “Москва”, “Знамя”, “Звезда” и др.). Автор шестнадцати поэтических сборников, изданных главным образом в Ростове, но также в Москве (“Друг”, 1973, с предисловием Л. Озерова) и Ереване (“Вечернее чудо”, 1988, с предисловием С. Чупринина). Тираж одной из этих книг (“Дневник”, 1975) из-за “антисоветской диверсии” (маленького цикла “Римская история”) решением Ростовского отделения Союза писателей СССР был уничтожен. Кроме того, он писал эссе, переводил армянскую поэзию и французскую прозу (его переводческий дебют – “Падение” А. Камю, появившееся в майской книжке “Нового мира”

за 1969 год).

В советское время на протяжении многих десятилетий он был, пожалуй, центральной фигурой ростовского андерграунда – неофициальной культурной среды. Его близким другом был прозаик Виталий Сёмин, в его доме бывали Б. Окуджава и В. Аксёнов, в Москве он тесно общался с Ю. Домбровским и Ф. Искандером…

Осип Мандельштам был любимым поэтом Леонида Григорьяна. Вот его стихотворение “Памяти Осипа Мандельштама” (1966, опубл. в 1989):

Переписаны наново роли,Подмалеваны ловко черты,И затвержены, точно пароли,Партитуры державной листы:Как смеяться, и прыгать, и славить,Как не видеть потрав и заплат…Да горбатого, видно, исправитДеревянный промозглый бушлат.Затесавшись в толпу торопливо,Всем смятеньем последней тоскиТы находишь в кровавых подливахЗамордованных судеб шматки.Планомерно хлопочет Ходынка,Холуи замывают следы.И глядит с постаментов владыкаЭтой смуты и этой беды.Гонит прочь вышибала вокзальный,Накалились торцы добела.И к устам твоим Век-целовальникТянет Кубок Большого Орла.Тихой сапой шевелится плаха.Тут хитри не хитри – всё одно.Спой любимую, вольная птаха!Для того тебе горло дано.

И не такая уж и случайность, что именно Леониду Григорьяну мы обязаны чудесным спасением стихотворения Мандельштама “Где ночь бросает якоря” (1917). Об этом как о чуде поведала вдова поэта во “Второй книге”, об этом же рассказал и сам Григорьян в заметке, републикуемой в настоящем издании.

Вскоре после столь памятного для обоих визита к Надежде Яковлевне Леонид Григорьян написал ей письмо, на которое она ответила лишь спустя некоторое время [815] .

815

Мазерель Франс (Мазереель; 1889–1972) – бельгийский художник; его экспрессионистская по духу графика часто строится на контрастах белого и черного.

Дорогой Леонид Григорьевич!

Я вам страшно благодарна за ваш неожиданный и неслыханно для меня важный подарок. Он пришел почти на мой день рожденья. Так что я даже сочла это маленьким чудом.

Благодарю вас от всей души.

Ваша Надежда Мандельштам

Простите, что я задержала ответ: я болела, и болел мой брат.

Фотокопия этого письма хранится в Историческом архиве Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете. Здесь же находится и фотокопия дарственной надписи, сделанной Н. Я. Л. Г. Григорьяну на форзаце “Разговора о Данте”: “Леониду Григорьяну в память о нашей встрече эту первую за сорок лет книгу”.

Павел Нерлер

Во “Второй книге” своих воспоминаний Н. Я. Мандельштам упоминает о том, как ее подруга привела к ней “молодого поэта из Ростова” и как внезапно у того обнаружилось потерян ное стихотворение Осипа Мандельштама. Поскольку я и есть тот самый “молодой поэт из Ростова”, постараюсь вспомнить, как это произошло.

Случилось это зимой 68-го года. Мать моего московского друга Алексея Аренса – Елена Михайловна (вдова расстрелянного в 1937 г. дипломата Ж. Л. Аренса) предложила мне навестить Надежду Яковлевну Мандельштам, свою давнюю подругу. Жила Н. Я. в Черемушках в однокомнатной квартире. В те времена она почти не выходила из дому – хворала, и знакомые по пути к ней обычно покупали кое-какую провизию. Так поступили и мы с Еленой Михайловной, а заодно я прихватил бутылку водки, чтобы потом отметить с Алексеем какое-то торжество.

В первую минуту лицо Н. Я. поразило меня своей неправильностью, некрасивостью, оно было изборождено глубокими морщинами и казалось даже не старым – древним, если бы не внимательные, полные ума и живости глаза. Мы сидели на ее кухоньке, пили очень крепкий чай, который Н. Я. заваривала прямо в чашках. Непрерывно курила свой “Беломор”. Сначала Н. Я. говорила мало, больше расспрашивала. Она была так проста, доброжелательна, естественна, что первоначальная робость моя вскоре улетучилась. К сожалению, тогда я не записал нашего разговора, и сейчас его нелегко досконально припомнить.

Лучше запомнились ее хлесткие и обычно точные аттестации некоторых тогда еще живущих писателей. Оценка Н. Я. во многом определялась их отношением к Мандельштаму, но в общем-то совпадала с реальностью. “Катаев? Законченный приспособленец и циник. Помню, как он

после ареста Осипа, завидев меня, перебегал на другую сторону улицы. Жена его, Эсфирь, навещала меня втайне от него”. Я упомянул недавно прочитанный ядовитый памфлет Евг. Шварца о К. Чуковском. “Не знаю, зачем это понадобилось Жене Шварцу. Корней Иванович – благороднейший человек. Помню, как в Ташкенте он целовал в плечико каких-то противных милиционеров, чтобы меня не выгнали от Анны Андреевны, у которой я жила без прописки. Совсем не случайно в его семье выросли такой славный, хоть и ограниченный человек, как Коля, такая умница и подвижница, как Лида”. Об Эренбурге, которого я по многим причинам недолюбливал, сказала так: “Но поймите, он всю жизнь ходил по краю пропасти”. “А в последние годы, – заметил я, уступая, – даже шагнул за край”. Н. Я. улыбнулась: “Нет, Леонид, так только казалось, это и был край – у Эренбурга было удивительное чувство края”.

Узнав, что я из Ростова, она сразу же вспомнила “Семерых в одном доме” Виталия Сёмина. “Это прекрасная, правдивая вещь. Я читала ее с волнением и в Муле узнавала себя”. Я поразился: простая баба с ростовской окраины – Муля и многознающая, интеллигентнейшая Н. Я.! “Нет, вам этого не понять. Сёмин открыл в этой бой-бабе и неунывающей труженице нечто универсальное, общеженское, хоть и связанное именно с нашим временем, и во мне тоже есть такое”.

Потом Н. Я. показала мне тоненькую папочку с выцветшими и ветхими мандельштамовскими рукописями.

И вдруг Елена Михайловна Аренс сказала: “Взгляните, Надя, как в Ростове издают Мандельштама”. Я вынул из портфеля толстый том машинописных стихов, собранных с бору по сосенке, а заодно и фоторепродукцию рисованного портрета Мандельштама в полосатой тюремной робе – рисунок в стиле Мазереля [816] . “Нет, это не Осип, – сказала Н. Я. – Художник явно никогда его не видел. Кстати, Осипа представляют почему-то маленьким, а он был человеком среднего роста, скорее высоким”. Отвергла она и принадлежность Мандельштаму очерка “Гротеск”, тогда еще неопубликованного [817] . Видимо, не хотела, чтобы мой несовершенный, изобилующий опечатками машинописный список “Гротеска” имел хождение как мандельштамовский. Но предоставляю слово самой Н. Я.:

816

См.: Григорьян Л. “Я ощущал объемы бед…” О Дмитрии Зиомире // Дон. 1994. № 4–5. С. 119.

817

Имеется в виду послесловие к публикации “Путешествия в Армению” (Литературная Армения. 1967. № 3) – вовсе, надо сказать, не “крохотное”.

“Я видела тысячу переплетенных машинописных книг и равнодушно открыла тысяча первую. Всё было как всегда, но я тут же, листая, наткнулась на полный текст потерянного стихотворения, с одним, правда, искажением, которое я легко исправила по памяти. Выяснилось, что оно было записано в экземпляр «Стихотворений», купленных у букиниста. Вероятно, это была книга Лени Ландсберга. Стихотворение оказалось более жизнеустойчивым, чем автор и хранитель” [818] .

Уточню. Стихотворение было действительно записано на последней странице “Камня”, переизданного ГИЗом в 1923 году, наряду с другими стихами, не вошедшими в книгу, но в шестидесятые годы уже известными. Книжку эту я брал у ростовского поэта Дмитрия Зиомира [819] , а тому подарил ее известный библиофил Илья Иванович (фамилию не помню). К последнему книга, вероятно, попала от юриста Л. Э. Ландсберга [820] , который в свое время был близко знаком с О. Мандельштамом и М. Волошиным и, по слухам, имел немало их рукописных текстов. К тому времени он уже умер, умерла и жена его, брат будто бы переехал в Москву, и архив Л. Э. Ландсберга бесследно исчез.

818

Собр. соч. Т. 2. С. 484. Перед этим шла фраза: “…моя подруга, с которой я жила в Калинине после смерти Мандельштама, сказала, что ко мне рвется молодой поэт из Ростова. Я уклонилась от встречи, но она его всё же привела”. Человек чрезвычайно деликатный, Л. Григорьян не стал опровергать мемуаристку – просто рассказал, как он у нее очутился. “Рваться” к кому-то, навязываться было не в его натуре. К примеру, с А. А. Тарковским, который дал ему рекомендацию в Союз писателей, Григорьян так и не познакомился лично: бывая в Москве, стеснялся позвонить.

819

Я выступила с этими воспоминаниями на конференции, посвященной Н. Я. Мандель-

штам, в Принстонском университете в октябре 2001 г. Настоящая публикация является переводом английской первопубликации: Troupin P. Towards a Personal Memoir of Nadezhda Yakovlevna Mandelshtam // Russian Review. 2002. Vol. 61. № 4 (October). P. 495–502 (печатается с разрешения журнала и издательства John Wiley & Sons, Inc.).

820

Ср.: “В конце двадцатых и в начале тридцатых годов еще водились редакторы, которые «что-то протаскивали». Так, Цезарь Вольпе не только напечатал в «Звезде» «Путешествие в Армению», но даже тиснул снятый цензурой отрывок про царя Аршака, которого ассириец запрятал в темницу, откуда нет выхода и просвета: «ассириец держит мое сердце…». Вольпе сняли с работы, но его не посадили – ему повезло” (Собр. соч. Т. 2. С. 416).