Посох в цвету: Собрание стихотворений
Шрифт:
«Леночка», «тетя Лена» всегда играла большую роль в моей жизни. В конце сороковых она доставала мне билеты в Колонный зал на «День детской книги», каждые Святки собирала детей своих друзей на елку с чтением стихов и подарками. И происходило всё это в тесном подвале на Кузнецком, где она обитала в те годы одна (любимый муж, поэт и философ Георгий Оболдуев был в армии, а потом в ссылке). Этот наш главный зимний праздник назывался «Мандариновые корочки», потому что в конце вечера все мы обязательно получали мандарины, а к чаю подавалось мандариновое же варенье, будто бы сваренное из корочек, оставшихся от прошлого Нового года.
И где бы ни жила Елена Александровна, где бы мы с нею ни виделись, всегда она растроганно вспоминала «писки» (от слова «пищать») – литературные сборища тридцатых годов
В нашей семье отнюдь не эпохальный факт моего рождения, конечно же, не мог остаться не отмеченным стихами. Сочинил их мой отец душным и страшным летом 1936 года, так что в альбоме они появились много позже остальных. Начинались они обращением к маме:
Те минуты живы, только вспомни Переулок узкий и глухой. Я к тебе не мог прийти на помощь, Ты одна и страх перед тобой…Потом, где-то в середине, звучала надежда на долгую счастливую жизнь в семье, с сыном, звучала как заклинание:
Так давайте дружно пожелаем В этот славный и веселый час. Чтоб суровой жизни вьюга злая Пощадила и его и нас…И в самом конце мотив надежды возникал снова. Правда, оптимизм этих строк кажется мне наигранным (может быть, потому, что знаю последующее…):
Так расти, расти, зверенок милый, Расцветай прекрасней с каждым днем. И покуда хватит нашей силы, Мы с тобою вместе поживем.Предчувствовал ли отец свою скорую гибель? Время было неспокойное, а глядя из наших дней – роковое, трагическое время. Отец не был силен в политике. В письмах из действующей армии, куда попал с обычных летних сборов (сначала на «раздел Польши», а оттуда – на Карельский перешеек), он сетовал, что, мол, «англичанка мутит воду», но тон писем домой был спокойный, бодрый.
Только в самом последнем письме с «финской кампании» к маминой старшей сестре отец показал, что было у него на сердце: «… я писал, и пишу, что мы занимаемся спокойной строительной работой. До сих пор это и верно было почти так… Теперь же нас шлют вперед в самые передовые линии, иной раз впереди пехоты пойдем… Вы из газет знаете характер нашей войны и роль в ней саперов. Т. к. от других я не отстану, а наоборот как командир буду впереди, шансы мои сложить здесь голову очень велики… Надеюсь на то, что до конца войны очередь моя еще не наступит. Я, конечно, не спешу петь себе отходную, но смотрю правде в глаза. Вот завтра-послезавтра эта жизнь начнется… Я бодр, уверен, семьи нашей не посрамлю…» Когда это письмо дошло до адресата, отца уже не было в живых.
Да, по-разному могут складываться мужские судьбы в одной и той же семье. Мой отец, будучи в начале тридцатых годов выперт из ленинградской Академии художеств «за сокрытие социального происхождения», еле-еле завершает высшее образование и почти десятилетие мыкается с семьей, исполняя копеечные работы по договорам (зато не надо заполнять подробных инквизиторских анкет!). После чего, весной 1939 года, его, человека сугубо штатского, преданного искусству и дому, подхватывает безумный вихрь коварной и пагубной внешней политики Сталина, чтобы меньше чем через год принести прямо под пулю снайпера.
А его прадед Осип Осипович Бородаевский вступил в 1809 году юнкером в Сумской гусарский полк, прошел с ним всю «кампанию 1812 года», получил в Бородинском сражении «контузию картечью в правую ногу» и «за отличие, при сем оказанное» – Золотую
В шестидесятые годы альбом пополнился автографами новых знакомых Маргариты Андреевны, с которыми тогда – в десятых– двадцатых – судьба ее не свела. Эти поздние по времени записи вступили в причудливую перекличку с теми, первыми, из Серебряного века русской поэзии. Сильные, совсем не «женские» стихи вписала Ольга Мочалова, былая соперница Ирины Одоевцевой, оспаривавшая право на особое внимание их общего мэтра – Николая Гумилева. Эсхатологические настроения деда нашли своеобразный отзвук в духовной поэзии Александра Солодовникова.
А еще через десятилетие в альбоме появились последние записи – уже мои. И были они навеяны светлой памятью Маргариты Андреевны. Вот стихотворение, в котором я вспоминаю о ней, а заодно и о других умерших женщинах нашей семьи:
Покидают нас наши старухи, уплывают к истокам, в природу. Огнь и всякие «членистобрюхие» обращают их в пепел и воду. Не просматривается их присутствие в событийно-людском каталоге, но само их темное отсутствие есть напоминание о Боге. Сердце мягко щемит сожаление о невысказанном, упущенном. Разучилось мое поколение отдавать свою нежность живущим! Маргариты, Марьяны, Марии и другие – свои и чужие, вы – слезинки, росинки России, и без вас в ней стыло и сиро. Наши тетушки, наши бабушки, кулебяк фамильных блюстители… Прорастают зеленой муравушкой незабвенные долгожители. Осеняют тихие звезды вашей памяти наши жизни. Горько-сладки прощальные тосты на родной человеческой тризне.Но пора кончать эту историю с альбомом моей бабушки. Зачем я ее написал? Чтобы сделать хоть что-то для его «возвращения к жизни».
Я долго готовился к этой задаче. Первым толчком послужила публикация Владимиром Петровичем Енишерловым в альманахе «День поэзии» за 1980 год сокращенного текста речи В.В. Бородаевского об Александре Блоке, прочитанной им в Курском союзе поэтов в 1921 году. А когда чуть позже меня разыскал Ю.А. Бугров, глубоко копающий культурные пласты Курского края и натолкнувшийся на имена художника Сергея Осиповича Бородаевского и Валериана Валериановича, я впервые твердо решил рано или поздно обнародовать эту историю. Теперь же, когда в нашу литературу массово возвращаются славные имена, когда в Музее писателей-орловцев можно прикоснуться к письменному столу, за которым написаны «Темные аллеи», когда страна заново открыла для себя творчество Алексея Ремизова, Николая Гумилева, Евгения Замятина, Василия Розанова, молчать больше не могу.