Посредник

Кристенсен Ларс Соби

Мой девиз: все в голове!

Я надел рубашку, которая висела в шкафу со времен распада унии, оставил теннисные туфли и выдрал из джинсов несколько ниток. Мне тоже нужна форма, тогда никто не спутает меня с подонками из Тройки.

Мама сидела на балконе.

– Ты вправду решил идти в таком виде?

– А что?

– Сущий оборванец. Хотя бы обуйся.

– Босиком лучше. Иначе я рискую свалиться с шарика.

– Да ты давно свалился. Пробуешь походить на Ивера?

Я жутко разозлился. Всю маркизу в клочья бы порвал. Неужто все, даже родная мать, думают, что я подражатель, копия, дурацкий оттиск? Знали бы они, насколько я уникален. Знали бы, что мое стихотворение приняли в журнал, – стихотворение,

которое никто за меня не писал, которого не существовало, пока я его не сочинил. Они бы споткнулись о мои вмятины и никогда больше не встали. Я им покажу. Рано или поздно покажу.

– Незачем было давать ему деньги!

– А что в этом плохого? Он оказал нам услугу.

– И что?

– Ты мог бы и сам принести ящик. Если б немножко напрягся.

– Может, я вообще особо не напрягаюсь!

– Ты куда?

– Никуда.

– Никуда? Значит, к Иверу Малту?

– Нет, не к Иверу Малту. Прокачусь на велике. Это тоже не годится?

– Я думала, мы сходим искупаться и позагорать.

– Пожалуй, в другой раз.

– В другой раз? Другого раза может и не быть.

Мама смотрела на фьорд, на холмы по другую сторону, тонувшие в сиянии света и воды. Не надо было маме так говорить. Эти слова повторялись тем летом снова и снова. В другой раз. Другого раза может и не быть. Невыносимый припев. Можно положить на музыку и нанять «Серебряных мальчиков», звучать будет прескверно, и хуже всего, что не фальшиво, а правильно. Я сел, не смея спросить, что она имела в виду, когда сказала, что другого раза может и не быть.

– У нас есть фотографии Тетушки Соффен в молодости? – спросил я.

– Зачем тебе?

– Просто вдруг подумал. Нельзя, что ли? Для всего нужны причины?

– А я подумала, почему тебя вдруг заинтересовали старые фотографии Тетушки Соффен. Кстати, злиться совершенно незачем.

– Я не злюсь.

– Но выглядишь злым.

– Ты еще не видала меня злым, – сказал я.

Некоторое время мама молча с удивлением смотрела на меня, потом ушла в комнату и принялась рыться в ящиках. Желтый блокнотик лежал на столе. Лето 1969-го. Мне захотелось в него заглянуть. Не знаю почему. Почему мне захотелось взглянуть на ее подсчеты и списки для памяти? Но мысль, что надо заглянуть в желтый блокнотик, застряла в голове. Не давала покоя. Так уж я устроен: если вбил что-то себе в голову, то непременно должен сделать, иначе не успокоюсь. Но пришлось одуматься. Мама вернулась с фотоальбомом, положила его на стол между нами. Я перелистал несколько фотографий, которые ни о чем мне не говорили. Тут мама остановила меня, показала:

– Вот она. Тетушка Соффен в молодости.

Она сидит в плетеном кресле перед балконом. Лето. Резкие тени. Платье по щиколотку. На коленях зонтик от солнца. Личико круглое, маленькое. Похожа на щеночка. Как давно это было? У Тетушек нет возраста. Это могло быть до Рождества Христова или около того, если б тогда уже придумали снимать на пленку, я имею в виду.

– Самая красивая девушка в Христиании, – сказал я.

– Да, она действительно была хороша собой. Как и все Тетушки.

На снимке было несколько человек. За спиной у Тетушки Соффен стоял господин в белом костюме, в шляпе, из-под усов выглядывала трубка. Он опирался рукой о спинку кресла и щурил глаза, то ли из-за дыма, то ли из-за яркого солнца, то ли еще из-за чего.

– Кто этот тип?

– Не говори так.

– Кто этот джентльмен?

– Кавалер Тетушки Соффен. Француз. Кажется, музыкант.

– Господи. Вот почему, стало быть, Тетушка Соффен знает французский.

– Ты говорил с ней по-французски?

– Нет. Она со мной. И что с ним случилось?

– Они собирались пожениться. Но ничего не вышло. Он вернулся во Францию, и больше Соффен о нем не слышала.

Ничего

не вышло. Эти слова вцепились в меня мертвой хваткой. Сколько всего никогда не выходит. По сути, бульшая часть. Мир полон того, что так и не вышло. Совершенно невыносимо. На снимке Соффен улыбается и выглядит лукаво, будто у нее есть большой секрет и этот секрет – будущее. Видимо, она счастлива. Да, счастлива. Так я решаю. Жизнь на пороге. На пороге свершения. Соффен закончила сборы. Приготовилась. Ждет только команды «старт!», ведь она готова, целиком и полностью. Но команды не последовало. Когда мы рассматриваем фото, всё уже в прошлом. Дистанция пройдена. И что в промежутке? То, что так и не вышло. Меня захлестнула огромная печаль, селезенка разрослась, не только из-за Тетушки Соффен, но и из-за меня самого, ведь я был занят собой и занят до сих пор, потому что вдруг подумал обо всем том, что не выйдет и в моей жизни, этот баланс всегда будет минусовым, красные цифры над кроватью.

– Значит, он оказался мерзавцем, – сказал я.

Мама фыркнула:

– Так и есть. Мерзавцем.

На фото был еще один человек, девочка, чуть-чуть повыше цветочных ящиков на балконе. Фотографироваться ее, скорее всего, не звали. Ей просто любопытно посмотреть, что происходит. Она не хочет ничего пропустить. Короткостриженная, с челочкой, под пажа, так это называется, взгляд открытый навстречу всему и вся. Она тоже готова, хотя и не до конца.

– Это я, – сказала мама.

Из нее что-то вышло? Свершилась ли ее жизнь? Была ли мама тем человеком, каким мечтала стать маленькая девочка среди цветов на балконе? Была ли мама той, что шла ей навстречу и исполняла ее желания? Я не знал. Не мог знать, о чем она мечтала. Если на то пошло, я мало, а то и вовсе ничего не знал ни о маме, ни о девочке, какой она была когда-то. Я обречен строить догадки. Утверждать иное – ложь.

– Сколько тебе там лет? – спросил я.

– Семь и четыре месяца.

– Ты так хорошо помнишь.

– Тем летом я выучилась плавать.

– Мне пора бежать, – сказал я.

Мама закрыла альбом:

– Я не то имела в виду.

– Ты о чем?

– Ну, когда сказала, что ты думаешь только о себе.

– Ничего страшного.

Пожалуй, она таки была права. Я не мог не признать. Я почти забыл, что папа в городе, в больнице, со сломанной ногой, а не здесь. И меня снова поразила смутная и мучительная мысль: я плохой человек, да, плохой. Чтобы стать хорошим, мне надо сосредоточиться. Такое само собой не получится, и, вообще-то, я предполагал, что хорошим человеком бывают от природы, а не по решению.

– Ты слышала о папе что-нибудь еще?

– Ему нужен покой.

– Может, съездим навестим его?

– Посмотрим.

– Посмотрим? Почему?

– Потому что ему нужен покой. – Мама вдруг улыбнулась и ласково посмотрела на меня. – Ее зовут Хайди?

– Кто тебе сказал?

– Тетушки упоминали девочку по имени Хайди.

– И что?

– Я просто спрашиваю, Крис. Ты ведь теперь ничего мне не рассказываешь.

– Как я могу рассказать, если рассказывать нечего?

– Я думала, ты поглядываешь на Лисбет.

– Лисбет? Зря ты так думаешь.

– Ладно. Но будь осторожен.

– Осторожен? Ты о чем?

– Когда ездишь на велосипеде. Ты легко можешь замечтаться. А в таком случае и до беды недалеко.

Вообще-то, я бы и не возражал, если б случилась беда. Ничего ведь не оставят в покое. Все им надо перевернуть вверх дном. Все камни надо непременно перевернуть, а я изволь выползать на их мерзкий свет. Невыносимо. Невыносимо даже просто подумать, что ничего в секрете не сохранишь. Тут у меня мелькнула мысль, головокружительная и всепоглощающая, почти нестерпимая, что сберечь в тайне я могу только одно – то, что напишу, оно еще не написано, еще не существует, но из него выйдет толк.