Посредник
Шрифт:
– Очень смешно, – сказал я.
– Я про «Моби Дика», дурень! Кто победил?
Я рискнул и сделал ставку на кита, вдобавок Ивер-то книгу не читал, так что ответить я мог как угодно.
– Победил белый кит.
– Кит? Почему?
Я ступил на нетвердую почву. И предпочел бы, чтобы лето поскорее закончилось.
– Потому что с белым китом шутки плохи.
И тут произошло кое-что странное. Ивер Малт разозлился. Я видел по нему. Очень здорово разозлился. Он это имел в виду, когда говорил, что я не видел его злым?
– Дерьмовая книжка! Пошел ты на фиг!
– Не я же ее написал. Расслабься.
– Все равно пошел на фиг.
– А чем плохо, что победил кит?
– По-твоему,
– Кит-то, он огромный.
– Ну и что? Когда охотятся на лося, ты за кого? За охотника или за лося?
Я пожал плечами:
– Ни за кого.
– А так можно?
– Можно.
– Не верю!
Мы помолчали. В глубине души – не знаю, где это в точности, – я надеялся, что теперь между нами все кончено, флагшток покрашен, котлеты съедены, про «Моби Дика» мы тоже поговорили. Хватит. Ивер нарушил молчание первым:
– Порыбачим завтра?
– У меня встреча, – соврал я во второй раз.
– С Хайди?
– Не твое дело.
Ивер быстро встал:
– Могу показать тебе мой второй секрет.
– А просто рассказать нельзя? Но раз уж тебе непременно…
Он перебил:
– Нельзя. Ты должен увидеть.
Он пошел к калитке и вскоре исчез из виду. Мне хотелось, чтобы навсегда. Вот так я, стало быть, думал. Не оставлял он меня в покое. А я хотел покоя. Мне хватало собственных неприятностей. А он прилип как банный лист. Мне хотелось продолжить стихи про Луну. По плану в ту ночь, когда люди завладеют Луной, мне останется сочинить всего одну строчку. Единственный человек, которому позволено мне мешать, – это Хайди, хотя, пожалуй, она особо не рвалась мне мешать, почем я знаю, да ничегошеньки я не знаю, так-то вот. Фьорд сменил рисунок. Тут я опять заметил желтый блокнотик. Он валялся под столом. Я поднял его. На первой страничке стояло мамино имя и год. Лето 1969 г. Хотел открыть. Просто не мог не открыть. Должен открыть. И тут вошла мама, резко остановилась в дверях уже темной комнаты. Я положил блокнотик на стол.
– Ты что сказал, когда я заглянула в твои записи?
Я чуть не брякнул, что есть некоторая разница между стихами и подсчетами и списками покупок, если ей самой это непонятно. Еще мог бы сказать, что я ни словечка не написал, так что она может смотреть сколько угодно.
– Извини, мама.
Она села.
– Не сходишь как-нибудь со мной на пляж? Там сейчас очень здорово.
– Может быть.
– Стыдишься собственной матери?
– Нет, конечно. Стыжусь? С какой стати?
– Откуда я знаю.
Сейчас, именно сейчас я мог сказать, что горжусь ею. Но вместо этого спросил:
– Почему ты так сделала?
– Что сделала?
– Наорала на Гулликсен.
– Потому что она не имеет права так говорить об Ивере. К тому же я не орала.
– А как, по-твоему, это назвать?
– Поставила ее на место. Порой приходится так поступать.
– Так или иначе, папе больше позвонить не удастся.
– Я всегда плачэ.
– Можно позвонить с парома.
– Вот видишь? Все уладится. Кстати, он передает тебе привет. Гипс ему не снимут раньше августа.
– Я думал, все не так серьезно. Прошлый раз ты сказала, что стопа только вывихнута.
Мама закурила сигарету и почти исчезла в подвижном сизом облаке, в безразличии, вернее, в беспечности, которой я ей желал и одновременно боялся.
– Кто бы знал, – сказала она.
Остаток вечера я разыскивал Иверову кепку и в конце концов нашел ее среди вереска под сетчатым забором.
16
Затор на пишмашинке! Шесть рычажков сплелись в букет мертвых букв. Я попробовал их расцепить. Безуспешно.
Наутро я упаковал чемоданчик, закрепил его на багажнике велика, надел кепку и отправился к Сигналу. Ивер Малт сидел на складном стуле, с последней курицей на коленях и биноклем на шее.
– Вообще-то, я ошибся с финалом «Моби Дика», – сказал я.
– У тебя тоже плохо с чтением?
– У них ничья. Капитан Ахав тоже победил.
– Как ты это объясняешь, Умник?
– Капитан Ахав победил себя.
Ивер поднял бинокль, долго смотрел на меня.
– Ты прав, – сказал он.
– Ладно. Так и будем считать.
– Ты прав насчет кепки, она впрямь выглядит по-дурацки. Оставь ее себе.
Я сорвал кепку с головы, швырнул Иверу. Она упала на землю, поднимать ее он не стал.
– Послушаем вместе, как они прилунятся? – спросил он.
– У меня встреча.
– Ты еще вчера говорил.
– Что говорил?
– Что у тебя встреча. У тебя всегда другие встречи.
– Ну и что?
– А все же ты здесь. Уезжаешь?
– Нет. С какой стати?
Ивер кивнул на мой чемоданчик и засмеялся:
– Вообще-то, с ним особо далеко не уедешь.
– Собственно, поэтому я и здесь. Нужен ремонт.
Ивер встал, положил бинокль на складной стул, а курицу бросил через бельевую веревку.
– Пошли, – сказал он.
Я зашагал следом, за барак. Там находился огородик с репой, картошкой и морковью, а по другую его сторону – сарай, мастерская Иверова папаши. Мы вошли. Внутри помещение с косым потолком было куда просторнее, чем казалось снаружи; оно прямо-таки раскрывалось, будто церковь, подумал я, и будь Иверова кепка по-прежнему у меня на голове, я наверняка бы ее снял. Повсюду развешен инструмент: отвертки, ножи, слесарные ножовки, кусачки, молотки, автогенные резаки и множество других штуковин, ни названий, ни назначения которых я знать не знал. Я и не представлял себе, что существует столько всяких инструментов. Здесь велосипедные рули превращались в подсвечники. Здесь автомобильные капоты становились бочонками и тазами. Здесь детские коляски превращались в платяные вешалки, а автомобильные колпаки – в кастрюли. Все, что попадало в этот сарай, выходило из него другим. А оставшееся превращалось в блесны. Они висели на веревке между дверью и окном, десятка три, не меньше, а то и больше, все разного цвета и формы. Ивер подошел ближе, показал: