Посредник

Кристенсен Ларс Соби

Той ночью я не спал. Билл сидел со мной. Зажигать фонарик не было нужды, свет луны наполнял комнату золотой пылью, пылью и прахом, и, конечно же, напомнил мне обо всех моих утратах.

– Мне страшно, Билл. Я написал, что мама умрет.

Билл принес стакан воды.

– Матери так или иначе умирают первыми. Если вы умрете раньше ее – это обида. И моя задача – воспрепятствовать вашей смерти.

Я взял его за руку. Рука была сухая и жесткая. Кстати, на правой руке недоставало одного пальца, указательного, раньше я этого не замечал.

Завтра я уезжаю.

Покидая «Шеппард П.», ты должен выполнить три условия. Не плакать. Не оглядываться. И сказать: Приятно было познакомиться, товарищ. Надеюсь, больше я тебя не увижу. Я выполнил

эти условия и покинул своих друзей, с которыми был знаком несколько кратких месяцев и которые знают меня лучше, чем кто-либо другой. Я по-прежнему вижу их во сне. Молчу и вижу сны. Вижу сны и молчу. Тебе удается утром встать и подойти к окну, Реаб Люси, наладившая мои часы, отыскала ли ты теперь свое время? Поёшь ли ты, Красотка Рита, что в 1964-м встречала Джорджа Харрисона, застенчивого парня, который приходил в католическую школу, чтобы найти умиротворение, найти умиротворение у тебя? Поёшь ли? Подняла ли ты опять свой парус, Линда Ветровое Стекло, олимпийская чемпионка? Осмеливаешься ли ты вымыть волосы, Себялюб Джимми, осмелишься ли когда-нибудь сорвать липучки, сорвать их с обоих ботинок и пройтись босиком, не падая вверх? А ты, Проказник Тейлор, меня ты не обманешь, дуралей! Пушечный клуб! Ты прочел слишком много книг, будь осторожен с ними, особенно с Жюлем Верном, но я никому этого не скажу, разве только вот что: не путай литературу с реальностью и, наоборот, реальность с литературой. Я молчу и вижу сны, мой друг. А ты, Домохозяйка Джин Без Тоника, думала, я забыл тебя? Что нам двоим смешать сейчас, кроме дождя и крови? Я уходил от вас среди могучих дубов. Не оглянулся. Не заплакал. Знал только, что эти люди пойдут ради меня в огонь и в воду, а я сделаю то же ради них, пойду в огонь и в воду, только скажите, мы готовы, мы на старте, коль скоро нужны кому-то больше, чем самим себе. И ты, Билл, мистер Билл, по-прежнему приглядываешь за мной и будешь приглядывать всегда, но есть ли кто-нибудь, кто приглядывает за тобой в это перемирие?

Арендованный по моей просьбе автомобиль стоял на парковке у ворот. Я положил в багажник два своих чемодана, большой и маленький, сел в машину, до отказа забил бардачок множеством склянок золофта и ламиктала, знакомым дуэтом, известным также под названием «Мустанг и Аптека». И поехал, не в Балтимор, как было запланировано, а наугад, куда глаза глядят, пока не добрался до той единственной фразы, вернувшей меня к языку, который я, как мне думалось, тоже утратил: Море собирает реки.

Я остановился у ближайшего перекрестка, достал склянки, по 200 мг и 50 мг, распечатал, сперва хотел заглотить все сразу, но в последнюю секунду передумал и положил таблетки на место. Больше я в них не нуждался. Это было пугающе и одновременно чудесно. Язык выделял вещество, которое меня успокоило. Я пешком спустился к реке, окруженной странными, однообразными звуками. Там я присел на корточки, сложил руки ковшиком и погрузил в воду, черную и прохладную, текучее зеркало, искажавшее мои черты и превращавшее их в свой текучий образ, в чужака, с которым я могу жить. Эта река, Снейк-Ривер, стала первым зеркалом, в каком я увидел себя с тех пор, как мне стукнуло пятнадцать. Тут от дна отделилась тень, искристая тень, стерла мои последние летучие черты. Рыбка скользнула в ладони и осталась там, словно желая, чтобы я ее вытащил. Я так и сделал, словно то была часть большого плана. Вытащил рыбку из воды. Спинные плавники острые, зеленые, чешуйки точно покрыты лаком для ногтей. Как только я это сделал, как только поднял красивую, искристую рыбку в стихию смерти, я тоже ощутил подъем, нет, скорее, отъем, на секунду я был отъят от себя самого, произошло то самое, ради чего я раньше принимал таблетки, писал и пил спиртное. Я поднял рыбку, а река подняла меня. Я был пронизан потоком. Добрался до последней ступеньки. А затем я опять погрузил рыбку в воду, накрыл ее черным покровом Снейк-Ривер.

Я вернулся к машине. Только теперь мое внимание привлек указатель возле

поворота: Сульванг. Население – 2467 чел. Почему бы нет? Вот, значит, куда мне надо. Я поехал в том направлении. И через полчаса очутился в городе. Широкие безлюдные улицы. Темные окна приземистых домов. Единственный свет, какой я в конце концов углядел, шел от сульвангского «Гранд-отеля». Я припарковался у фонтана из позеленевшей бронзы, изображавшего русалку, сидевшую на камне и похожую на ту, что в Копенгагене. Занес чемоданы в холл. За стойкой администратора стоял добродушный худой мужчина. Найдется ли свободный номер? Он полистал какие-то бумаги, несколько раз покачал головой. Я огляделся, но не заметил ни одного постояльца.

– Нашел, – сказал администратор. – Номер сто двенадцать. Очень хороший. Как долго вы рассчитываете пробыть у нас?

Я чуть не сказал: Как долго я не рассчитываю пробыть? Но времена, когда я так говорил, миновали.

– Смотря по обстоятельствам, – ответил я.

– Так все говорят.

– Пока, пожалуй, неделю.

– Хорошо. Позвольте ваш паспорт, а вы заполните этот маленький формуляр, для порядка.

Я подал ему паспорт, и добродушное лицо немедля приняло озабоченное выражение.

– Вы датчанин? – спросил он на звонком датском.

– Во всяком случае, я датский гражданин, – ответил я по-норвежски и засмеялся. – Я что же, приехал в Данию?

Администратор наклонился над стойкой:

– Это могла бы быть Дания, сударь. Если бы датские иммигранты добились своего.

– А чего они добивались?

– Создать здесь датскую колонию. Но получилась всего-навсего копия, этакий леголенд.

– Поэтому у вас там Русалочка?

– У нас и Круглая башня есть. И Ганс Христиан Андерсен, ветряные мельницы и венские булочки.

Он вернул мне паспорт. Я заплатил вперед за трое суток, получил ключ, отнес чемоданы на второй этаж и отпер номер. Комната большая, кровать с балдахином, цветастые обои. На подушке – шоколадка, «Король Дании». Я распаковал пишущую машинку, поставил ее на столик у окна, заправил лист бумаги. Времени у меня полным-полно, и терять его никак нельзя. За окном все тонуло во мраке. Я установил двойной межстрочный интервал и начал писать. Уже сам стук клавиш наполнил меня благодарностью. Порой я стучал осторожно, когда попадалось хрупкое слово. А порой пробивал бумагу насквозь, и могучий свет заливал меня с оборота листа. Я даже припомнить не мог, когда последний раз испытывал то, что сейчас, – благодарность.

С рассветом стали видны широкие безлюдные улицы Сульванга. Я углядел Круглую башню, не такую большую, как в Копенгагене, – отсюда она казалась размером с наперсток, – заметил и статую великого сказочника за фонтаном с Русалочкой, возле пекарни, витрины которой ломились от булочек. Сюда и то уже долетал запах сахара и шоколада. Но я не видел людей, не видел покупателей, город казался заброшенным – так бывает в глубоком сне, когда медленно едешь по улицам и видишь фонари, похожие на увядшие старые деревья. На фоне неба кружились вдали ветряные мельницы.

Я прочел написанное, оставил как есть, принял душ, переоделся и спустился позавтракать. В зале тоже не было ни души. Все столики пустые. Я сел за один из них и подумал: одиночество, изоляция – это необходимая плата, плата за благодарность? Или, скорее уж, так: другие благодарны, что я держусь от них подальше, и во времени, и в пространстве? Там от меня вреда меньше всего. Я едва не расчувствовался, а уж это мне совершенно ни к чему. Столики по-прежнему пустовали под люстрами зала, который заканчивался зеркалами, продолжавшими эту пустоту от стены до стены. Потом все же кто-то пришел, сел в другом конце. Молодой человек, совсем мальчик, в военной форме. Мало-помалу я его узнал. Все во мне происходило медленно и обстоятельно. Я был тихоходом. С этим солдатом, Джимми Стаутом, я разговаривал в балтиморском аэропорту. Он дал толчок воспоминаниям. Я встал, направился к нему.