Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Шрифт:
Елизаветинская версия десятилетнего правления Анны Иоанновны не раз усердно поддерживалась при особо патриотично настроенных царях и вновь была провозглашена единственно верной во времена сталинской борьбы с «преклонением перед Западом», а затем благополучно дожила и до наших дней.
Параллельные заметки. Справедливости ради надо отметить, что немцы, наряду с представителями других нацменьшинств, нередко платили русским той же ксенофобской монетой. В этом отношении характерен один из второстепенных персонажей «Петербургских трущоб» Всеволода Крестовского: «В маленьких чинах Карл Иванович был довольно скромен относительно своих русских антипатий;
Кто-то заметил ему однажды, что как же, мол, это — и презираете, и служите в одно и то же время? Это, мол, маленькая несообразность выходит. Карл Иванович смерил дерзновенного своим пятиклассным, статско-советничьим глазом и, вероятно, чувствуя, что чин “действительного” весьма уже недалёк от него, с великим достоинством отчётливо возразил:
— Я служу не отечеству, но моему императору! Я люблю русское правительство; но я презираю русскую свинью» [17. Т. 2. С. 157].
Впрочем, немцы — и, конечно же, далеко не все — позволяли себе подобное только в частной жизни. Например, в Санкт-Петербургском немецком обществе, созданном в 1772 году, царили совсем иные порядки. «Правила общества гласили: недопустимы грубость и насмешки над сословной принадлежностью, национальностью, особенно над религией и правительством. Членом общества мог быть любой принадлежавший к дворянству, военным или гражданским чинам, купечеству и другим средним сословиям. То есть критерием для приёма была не национальная, а сословная принадлежность. Общество это, немного изменяя название, просуществовало более ста лет. В 1880-е гг. большинство его членов — русские. Организации клубного типа для низших социальных слоёв стали появляться только во второй половине XIX в. В 1880-е гг. приказчиков, модисток и т. п. объединяло Первое С.-Петербургское общественное собрание («Немецкий клуб»). Среди его членов преобладали русские, второе по численности место занимали евреи, и только на третьем месте были немцы; языком общения в клубе был русский» [32. С. 93–94].
Если немцев не любили за их многочисленность и влиятельность, то евреев — просто потому, что они евреи. Антисемитизм в городе всегда был распространён настолько широко, что поразил и часть творческой элиты. Юдофобией в той или иной степени страдали Николай Гоголь, Фёдор Достоевский, Алексей Суворин… Горькие философские слёзы проливал над Россией, «обглоданной евреями», Василий Розанов [26. С. 192].
Иногда антисемитизм охватывал даже некоторые творческие сообщества. Например, композиторскую «Могучую кучку».
Историк петербургской культуры Соломон Волков рассказывает, что «Балакирев и члены его кружка изощрялись в ругательствах по адресу <Антона> Рубинштейна: “Дубинштейн”, “Тупинштейн”; не обошлось и без антисемитских выпадов. Уязвлённый Рубинштейн жаловался: “Грустна моя судьба, нигде меня не признают своим. На родине я — «жид», в Германии — русский, в Англии — Herr Rubinstein, — везде чужой”» [9. С. 93].
Одним из самых популярных героев петербургских писателей середины и второй половины XIX века стал шейлок. При этом, даже если он оказывался русским, то всё равно ссужал деньги «за жидовские проценты». И само слово «жид» обычно употреблялось чаще, нежели «еврей», причём не брезговали им в том числе те, кто не был замечен в антисемитизме. Так, в воспоминаниях Авдотьи Панаевой Виссарион Белинский дважды жалуется, что ростовщикам приходится платить всё те же «жидовские проценты» [24. С. 117–118, 147].
Параллельные заметки. Для абсолютного большинства ксенофобов презрение и неприятие к инородцам были,
Вот, к примеру, характерная запись в «Дневнике» известного петербургского литератора и издателя Алексея Суворина, сделанная в 1893 году: ««Пётр начал набирать иностранцев, разных проходимцев, португальских шутов; со всего света являлась разная дрянь и накипь и владела Россией. При императрицах пошли в ход певчие, хорошие жеребцы для них, при Александре I — опять Нессельроде, Каподистрия, маркизы де Траверсе, все нерусские, для которых Россия мало значила. Даже плохой русский лучше иностранца. Иностранцы деморализуют русских уже тем, что последние считают себя приниженными, рабами и теряют чувство собственного достоинства» [29. С. 26]. Читая такое, кажется даже бессмысленным напоминать о множестве иностранцев или их потомков, без которых трудно представить себе всё то лучшее, чем по праву может гордиться петровская и послепетровская Россия: Трезини, Растрелли, Росси, Кваренги, Фальконе, Брюс, Эйлер, Бэр, Беринг, де Рибас, Барклай де Толли, Кантемир, Пушкин, Лермонтов, Гааз, Петипа… — список можно продолжать до бесконечности.
Между тем евреев в Петербурге долгое время жило очень мало. В первые десятилетия их можно было пересчитать буквально по пальцам — вице-канцлер, глава Посольского приказа Пётр Шафиров, обер-полицмейстер (фактически губернатор северной столицы) Антон Девьер, «учёный шут» Д'Акоста (Лакоста), финансовый агент при дворе Липман… Все они были далеко не ангелами, но на каждом висел ещё один, дополнительный, грех — еврейство, которое они не имели права выпячивать. В первые полтора столетия Петербурга иудейскую веру здесь власти в лучшем случае терпели, а чаще притесняли, как могли. За её распространение можно было легко поплатиться жизнью. «15 июня 1738 года в столице были публично сожжены еврей Борох Лейбов и капитан-поручик Александр Возницын, “совращённый" им в иудейскую веру. Это. (единственное в истории Санкт-Петербурга) аутодафе происходило на месте сгоревшего незадолго до этого Гостиного двора на углу Невского и Большой Морской» [25. С. 86].
Даже после того, как на рубеже XIX века в состав России вошло царство Польское с его почти миллионным иудейским населением, еврейская составляющая Петербурга не претерпела ощутимых изменений. По специальной переписи столичных евреев, которую Николай I велел провести в 1826 году, чтобы выселить «лишних», было выявлено всего 370 человек. В том числе один раввин, 9 резников, 12 купцов, 4 зубных врача и 109 ремесленников, включая учеников: портные, сапожники, красильщики мехов, обойщики, токари, резчики печатей, ювелиры, золотошвейные мастера, два настройщика музыкальных инструментов [30. С. 91]. И в середине того же XIX века евреи среди столичных жителей оставались редкостью. По данным 1858 года, их было, не считая евреев-христиан, а также живших в казармах солдат-евреев, 552 человека [30. С. 93].
Конечно, эта малочисленность в первую очередь была продиктована традиционным антисемитизмом российского самодержавия, в том числе введённой в 1791 году чертой оседлости, жёсткими квотами на приём в столичные гимназии и высшие учебные заведения, насильственными выселениями из столицы тех евреев, которые проживают здесь «без благовидных причин»… Но не только. Долгое время некоторые ортодоксальные иудеи и сами не стремились селиться в русской северной столице, поскольку, как писал в 1750-е годы кёнигсбергский раввин Эпштейн, «провидением предуказано, чтобы евреи не жили в С.-Петербурге, так как в летние месяцы ночи нет (белые ночи) и, следовательно, невозможно определить время утренней и вечерней молитв» [32. С. 120].