Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Шрифт:
Аналогичным был подход Петра и к репертуару первого общедоступного театра, который находился под покровительством царской сестры Натальи Алексеевны. Большей частью артисты представляли пьесы-аллегории, прославляющие победы России и великие свершения государя-реформатора.
В литературе положение было просто удручающим. В Петербурге имелась своя типография. И книги она печатала исправно. Но, главным образом, научные да к тому же мизерными тиражами, однако и эти тиражи приходилось почти полностью пускать под нож — в связи с невостребованностью [25. С. 98–99]. Россия даже к концу долгого царствования Петра оставалась почти поголовно безграмотной.
Параллельные заметки.
Тем не менее, Меншиков был удостоен диплома Лондонского Королевского общества (британской академии наук). В дипломе говорилось: «Все мы исполнились радостью, когда дали знать нам, что Ваше Превосходительство по высочайшей просвещённости, особому стремлению к наукам, а также вследствие любви к народу нашему желали бы присоединиться к нашему обществу. Мы собрались, чтобы избрать Ваше Превосходительство, при этом мы единогласны». Подлинность сего документа, датированного 15 октября 1714 года, удостоверяла подпись: «Исаак Ньютон».
Что касается художественной словесности, то её при Петре I вообще почти не существовало. Первая петербургская книга вышла в 1713 году — «Книга Марсова», «издание, в котором были собраны (в сопровождении многочисленных гравированных планов баталий) реляции обо всех сражениях Северной войны» [12. С. 90]. В дальнейшем, до самой смерти Петра, столичная типография крайне редко печатала художественную литературу: по подсчётам книговедов, от 0,2 до 4 % всех изданий [30. С. 6].
Приводя эти данные, автор монографии «Литературная культура Петровской эпохи» Сергей Николаев ссылается на авторитетные мнения специалистов за последние сто с лишним лет. А. Пыпин (1898): «Время Петра Великого не создало своей литературы в художественном направлении». В. Перетц (1922): «…литература его времени отличается скудостью». Д. Чижевский (1960): это — «литературный вакуум». Д. Лихачёв (1973): «Это самая “нелитературная" эпоха за всё время существования русской литературы» [30. С. 4].
«Среди причин. “литературного вакуума”, — пишет С. Николаев, — не последнее место занимает. упадок, симптомами которого были. ухудшение стиля и деградация литературного мастерства, дилетантизм и падение престижа литературной работы. Однако важнее, наверное, другая причина: эпоха, декларативно заявившая о разрыве с традицией, сохранила в литературе старый механизм её существования, структуру древнерусской литературы» [30. С. 6]. С таким объяснением согласиться трудно. Пожалуй, ключевое значение имело как раз падение престижа художественной литературы, исходившее от новой власти. Будь этот престиж высоким, наверняка очень быстро народились бы и новый механизм, и новая структура, и новый стиль. Однако о престиже не могло быть и речи. В 1718 году Пётр издал указ, запрещавший писать, запершись, — ослушание или недонесение на ослушника карались смертной казнью. Какое уж тут творчество, когда даже за испачканные в чернилах пальцы можно было отправиться на эшафот?!
Параллельные заметки. Российские власти почти всегда относились к пишущим, по меньшей мере, подозрительно. Ведь любое даже просто неосторожное слово, зафиксированное на бумаге, — документ, а документ — это вещдок! Вот всего два свидетельства на эту тему. Первое принадлежит историку Евгению Анисимову: «В XVIII
В общем, первые литературные произведения, в которых речь шла о Петербурге, возникли только спустя четверть века после смерти основателя города, в середине XVIII столетия. И то были исключительно оды. Даже в тех случаях, когда стихотворцы — Антиох Кантемир, Василий Тредиаковский, Александр Сумароков, Гавриил Державин и другие — отступали от жанрового канона, одический стиль всё равно явственно проступал чуть не в каждой строке.
Ода (наряду с сатирой), служившая основным жанром русской поэзии, как нельзя лучше соответствовала чувствам петербуржцев того времени. Столичный житель ещё прекрасно помнил, что всего полтора-два десятка лет назад на этом месте простирались дикие болота и леса, перемежаемые скудными деревеньками. Теперь же буквально на глазах здесь вырастал каменный красавец-город.
Елизавета, заняв императорский трон, постаралась многое опорочить в царствовании Анны, но строительство Петербурга продолжила, причём с удвоенной энергией. А может, и в этом сказывалось отрицание предшественницы? Дескать, что бы ни было сделано для северной столицы в «мрачные годы бироновщины», я докажу, что можно и надлежало сделать вдвое, втрое больше. Как бы то ни было, а при Елизавете в Петербурге начался ещё один строительный бум. Вот как описывает Михаил Пыляев елизаветинский Петербург, ссылаясь на свидетельства иностранцев: «…из великолепного квартала вы вдруг переходили в дикий и сырой лес; рядом с огромными палатами и роскошными садами стояли развалины, деревянные избушки или пустыри; но всего поразительнее было то, что через несколько месяцев эти места нельзя было узнать: вдруг исчезали целые ряды деревянных домов, и вместо их появлялись каменные дома, хотя ещё не оконченные, но уже населённые» [33. С. 139].
Если к концу царствования Петра южная граница города проходила по Мойке, то при его дочери она быстро шагнула к Фонтанке. Основные стройки развернулись на главной городской магистрали, которая позже, в 1776 году, стала именоваться Невским проспектом, а также на набережных Невы и Мойки, в районе Литейного двора; начали приобретать городские очертания нынешние Фурштадтская и Кирочная улицы. Но самое главное — в те годы в полную силу проявился великий талант Бартоломео Франческо Растрелли: Аничков, Зимний, Воронцовский, Строгановский, Большой Петергофский, Царскосельский (Екатерининский) дворцы, ансамбль Смольного монастыря — эти шедевры «обер-архитектора императорского двора» навсегда определили основные принципы петербургского зодчества.
Короче говоря, Петербург именно в елизаветинскую эпоху начал обретать те черты, которые позже принесли ему заслуженную славу одного из красивейших городов мира. И всё это было так волшебно, так прекрасно, что не изумляться было воистину невозможно. А потому никакой иной стиль, кроме одического, был тут попросту неуместен. В одной из ломоносовских од внезапно происшедшему чуду дивилась даже Нева:
В стенах внезапно укрепленна И зданиями окруженна, Сомненная Нева рекла: «Или я ныне позабылась И с оного пути склонилась, Которым прежде я текла?» [1. С. 6].