Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Шрифт:
Другой тягостный итог: примерно пятую часть оказавшихся в блокадном плену, составляли дети. Правда, в советской истории обычно говорилось, что детей было лишь 400 тысяч, но это тоже не соответствовало действительности. По архивным данным, 6 сентября, то есть всего за два дня до начала блокады, было выдано 459200 детских продуктовых карточек [15. С. 120]. Однако и это были далеко не все дети. Ещё 27 июня начальник Ленинградского гарнизона издал приказ, воспрещающий «въезд в г. Ленинград всем лицам, не прописанным на жительство в г. Ленинграде, за исключением лиц, специально командированных народными комиссарами СССР и РСФСР, а также по вызовам облисполкома и исполкома Ленсовета» [2. С. 646]. Но приказ оказался бессилен, когда уже
И ещё одной категории детей власти города уготовили скорую гибель. Детские карточки выдавались только детям не старше одиннадцати лет. До сих пор никто не может объяснить, почему же подростки, чей бурно растущий организм требует усиленного питания, вдруг тоже были причислены к взрослым, точней — к иждивенцам (без паспорта начали принимать на работу лишь в 1942 году), а значит, должны были умереть от голода одними из первых. И почему не старше именно одиннадцати лет, а хотя бы не четырнадцати?
Возможно, разгадка кроется в статье 12 Уголовного кодекса РСФСР, принятой 25 ноября 1935 года на основании постановления ЦИК и СНК СССР в качестве дополнения к кодексу: «Несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, уличённые в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания» [4. С. 7, 172]. «Все меры наказания» — означало самые тяжёлые приговоры, включая расстрел. Так в своё время «лучший друг детей» Иосиф Сталин позаботился о дочерях и сыновьях «врагов народа», поэтому нет ничего удивительного, что с началом блокады его верный соратник Андрей Жданов распространил идею Верховного вождя на всех ленинградских подростков.
Параллельные заметки. Впервые городские власти по-настоящему осознали важность массовой эвакуации лишь после того, как противник перерезал все 12 железнодорожных направлений и все автомагистрали, связывающие Ленинград со страной. 4 сентября Военный совет Ленинградского фронта дал указание в кратчайший срок переправить в тыл 1,2 миллиона человек. Железной дорогой — до Шлиссельбурга, а оттуда — по воде через Ладожское озеро. Но задача была уже явно невыполнимой, тем более через несколько дней враг захватил и этот, последний свободный коридор.
И всё же эвакуация продолжалась даже после начала блокады. С конца ноября до конца декабря 1941 года самолётами из города было вывезено 35114 человек [15. С. 199], а с 22 января до середины апреля 1942-го по ладожской трассе — ещё 554186 [15. С. 200].
Излишне говорить, что эвакуация из блокированного города была сопряжена с огромным риском. Герой войны Ольга Лисикова, той первой военной осенью совершившая на своём транспортном самолёте не один десяток рейсов в блокадный Ленинград, рассказывала мне, что летали всегда только днём: «Ночью лететь было нельзя, ведь тогда мы открыли бы коридор вражеским бомбардировщикам. Шли строем по шесть-семь машин, прижавшись к самой земле. В верхней части фюзеляжа, на турели, — крупнокалиберный пулемёт: единственная наша защита, не считая, конечно, личного опыта» [6].
Несмотря на условия полётов, благодаря тому самому опыту, потери бортов были всё же редки. Намного больше жертв приносил путь через Ладогу: машины то и дело подвергались артобстрелам и бомбёжкам, нередко проваливались в полыньи, едва живые блокадники замерзали в неотапливаемых фургонах и автобусах. Недаром сами ленинградцы «Дорогу жизни» называли «Дорогой смерти»…
В
В конце 1930-х годов в Ленинград ежесуточно прибывали 250 вагонов с продовольствием, и снабжение, по сравнению с другими областными центрами, было хорошим, а уж по сравнению с небольшими городами и посёлками — просто отличным. Однако крупных запасов в городе не было. Если по нынешним нормам склады, на случай непредвиденных обстоятельств, хранят неприкосновенные продовольственные ресурсы, которых должно хватить в среднем на 90 суток, то к 21 июня 1941 года «… запасы на ленинградских базах составляли: муки, включая зерно портовых элеваторов, предназначенное для экспорта, — на 52 дня, круп — на 89 дней, мяса — на 38 дней, масла животного — на 47 дней, масла растительного — на 29 дней» [15. С. 127].
Рядовые ленинградцы, конечно, не могли знать этих цифр, которые являлись государственной тайной. Но наученные горьким опытом всё той же недавней войны с Финляндией, когда — особенно поначалу — на продуктовом рынке города царил настоящий хаос, они сразу, ещё 22 июня, бросились скупать в магазинах сахар, соль, бакалейные товары, консервы, шоколад. Казалось, и властям Ленинграда житейская логика подсказывала необходимость принятия всех мер для скорейшего создания в городе продовольственных ресурсов. Однако этого сделано не было. Наоборот, упускались возможности, которые предоставлял случай, и щедро тратилось то, что имели.
До самого конца августа горожане подумать не могли, что их ожидает жесточайший массовый голод. Даже по карточкам можно было питаться вполне сносно: ежедневно хлеб отпускался рабочим и инженерам по 800 граммов, служащим — по 600, детям и иждивенцам — по 400. И это не считая других видов продуктов. К тому же всю вторую половину лета магазины свободно торговали продуктами по завышенным, так называемым коммерческим ценам. А со 2 августа, по решению Ленгорсовета, открылись две продовольственные базы, на которых продавались «подарки бойцам», «с этих баз управлению продторгами Ленинграда разрешалось продать до 200 т высококалорийных продуктов — шоколада, какао, шоколадных конфет.» [15. С. 128–129].
Параллельные заметки. Хлебный паёк, поначалу столь щедрый, но очень скоро урезанный до гибельно мизерного, в ждановском блокадном Ленинграде распределялся по тому же самому принципу, что и в зиновьевском блокадном Петрограде. Разница лишь в том, что после революции была введена ещё одна категория горожан — «лица не рабочие и не служащие, живущие своим трудом» (то есть лица, занимающиеся частной практикой, которые к началу 1940-х под нажимом большевистского режима почти исчезли), а иждивенцы именовались ««нетрудовыми элементами».