Посторонняя
Шрифт:
— К вам пополнение, — сказала Лика. — Прошу любить и жаловать.
Старик, кряхтя, опустился на пустую кровать, поинтересовался:
— Не сквозит здесь?
— Нет, дедушка. Самое удобное место.
Старик метнул хитрый взгляд на Газина, на Певунова, но ничего не сказал. Располагался он долго: уставил тумбочку множеством склянок с какими-то микстурами, вытянул из саквояжа теплую байковую рубаху и напялил ее поверх больничной пижамы, встряхнул у Газина перед носом простыни и по-своему перестелил постель, потом заполз под одеяло, малость попыхтел и затих. Звали нового постояльца
— С чем прибыли, папаша? — вежливо спросил Газин. — С какой то есть болезнью?
— Шут ее знает, — охотно ответил старик. — Давно уж когда-то спиной об угол хряснулся, который год позвонки ломает, а найти ни хрена не могут. Бисовы дети. Лезут сослепу железяками во внутренности, лишь бы руки занять. Мытарят, покамест в гроб не загонят. И-эх!
— Зачем же вы в больницу легли при таком неверии?
Старик насупился, приподнял с подушки голову, прикинул, стоит ли отвечать:
— Дома-то скучно. Бобыль я. Всех родных, кого мог, схоронил, а другие по иным городам разбеглись. Сидишь один во мраке — аж другой раз боязно.
Певунов повнимательнее пригляделся к старику. Глубоко засаженные глазки отдают бирюзой. На страдальца не похож, похож на академика.
— Какого рода видения? — полюбопытствовал Газин.
— Всякие бывают. Иные дружественные. Супруга Авдотья частенько захаживает с поручениями. То ей могилку поди обиходь, то часы в ремонт сдай. Она при жизни-то никчемная была бабка, намаялся я с ней. Надеялся после смерти ее отдохнуть, так нет, ходит, требует, кулачонкой размахивает. А кулачонка-то остался с воробьиный ключ… Я ей толкую: «Лежи, Авдотья, спокойно, не вертыхайся, вскорости сам прибуду, тогда уж обо всем договорим». Не слухает, неугомонная… Это бы ладно — Авдотья, а то ведь и диавол во облике мышином повадился.
— В мышином облике?
— Не не окончательно в мышином. Обыкновенный зверек без названия. Мордочка востренькая, зубки длинные изо рта, и глазками во все стороны шныряет. Вскочит чрез стекло, на стол уместится и зыркает. Я ему говорю: «Ну чего ты, чего?», а он: «Молись, Исай, кишки выну!»
«Вот теперь не скучно будет Газину», — подумал Певунов.
— А вы, дедушка, случайно горячительным не злоупотребляете? — спросил Газин.
Исай Тихонович ответил с достоинством:
— Тебе, юноша, с детства неверие внушали, и теперь для тебя что бог, что антихрист — все едино. Потому тайны бытия для тебя покамест закрыты. Ответь лучше, какую пищу предлагают страждущим в сей обители скорби?
— С голоду не помрешь, дедуля.
— А телевизор имеется?
— Цветной. Только мы с товарищем неходячие временно.
— Не о тебе пекусь, милый. Что ж, пора и вздремнуть, ежели никаких других дел нету.
Вздремнуть ему не удалось: пришел доктор Рувимский, волоча за собой шлейф из трех девиц-практиканток. Перво-наперво он осмотрел нового больного и вслух подивился его могучему для столь позднего возраста здоровью. Исай Тихонович признался, что на здоровье действительно не жалуется, но спину, однако, ломает и корежит. Рувимский его обнадежил в том смысле, что все болезни со временем проходят, и переместился к Газину. Электросварщик, как всегда на обходах, изобразил трагическую мину и на вопросы
— Перевязку сегодня делали?
— Как же, сделают они перевязку. Когда рак на горе свистнет.
— Лика!
— Поняла, Вадим Вениаминович.
— Через три месяца будете полечку плясать, Леня Газин.
— Ага. В цирке. Феноменальный номер — одноногий чечеточник.
Девушки-практикантки захихикали, и Леня Газин обратил на них благосклонный взор. Для них, скорее всего, и старался. Доктор подсел к Певунову.
— Ну-с, Сергей Иванович, делаем успехи? Отменили голодовку? Какая милая женщина к вам вчера приходила. Три минуты мы с ней поговорили — незабываемое впечатление. Землячка ваша?
— Да.
— Сегодня придет?
— Зачем ей. У нее своя семья.
Рувимский огорченно хмыкнул, ненадолго встретился взглядом с Певуновым:
— Такое дело, Сергей Иванович, результаты последних анализов показывают, что требуется еще одна операция. И не такая, как прежние. Радикальная. Не вдаваясь в тонкости, скажу — операция продлится часов семь-восемь, не меньше. Согласны ли вы?
— Согласен, — безразлично ответил Певунов.
В палате возник протяжный колеблющийся звук, похожий на радиопомеху. Это захрапел Исай Тихонович. Газин дотянулся рукой до ближайшей практикантки и ущипнул ее за бочок. Та ойкнула и прикрыла рот ладошкой.
— Не торопитесь с ответом, Сергей Иванович, — посоветовал Рувимский. — Тут имеется одно немаловажное обстоятельство. Сейчас процесс очень медленно, но явно идет на улучшение. Есть надежда, через несколько месяцев вы сможете двигаться. Вероятность не так велика, но существует. В случае неудачи с операцией надежды не останется. Понимаете? Однако и оттягивать невозможно. Или в ближайшие дни, или никогда.
— Я согласен, согласен, — уверил Певунов. Ему было наплевать на операцию. Ему этот доктор нравился, и он хотел сделать ему приятное. — Хоть завтра, — добавил он.
— Тогда вам надо хорошо питаться, — с облегчением заметил Рувимский. — Читаете детектив? Отлично.
Певунов подумал, что они с доктором, наверное, ровесники, а тот разговаривает с ним как с подростком. Это естественно, решил он, больные похожи на детей: капризничают, требуют внимания, расстраиваются по пустякам.
— Вадим Вениаминович, не думайте, что я не в своем уме. Я прекрасно все понял. Мне недосуг ждать улучшения долгие годы. Это скучно, поверьте.
— Боюсь, вы и рисковать готовы единственно от скуки.
— Какое это имеет значение?
— Имеет, и еще какое. Психологический фактор, знаете ли.
Уходя, Рувимский похвалил Газина:
— Вы на верном пути, молодой человек. Щиплите их за все места.
В коридоре, напротив, сделал внушение практиканткам:
— Если вы будете вести себя в палатах как на вечеринках, отправлю вас в институт с самыми нелестными характеристиками…
Нина Донцова приехала в больницу около девяти вечера, после работы еще забежала домой и наспех приготовила ужин. В вестибюле дорогу ей преградил мужчина пенсионного возраста в кожаной тужурке: