Посторонняя
Шрифт:
В палате слышен его крик, полный сумасшедшей мольбы.
— Разбуди его, дочка, — велел Исай Тихонович. — Разбуди скорее. Его смерть к себе тащит.
Нина сначала осторожно, потом крепче затрясла Певунова.
— Сергей Иванович, миленький, проснитесь, проснитесь!
Певунов открыл глаза и увидел сразу всю палату, и усмешку Лени Газина, и папиросный дым, и грязные тарелки, и белые стены, и блестки пота у Нины на лбу, и страх в ее взгляде.
— Вы так кричали, Сергей Иванович, всех напугали!
—
— Болезнь мозги сосет, потому снится, — пояснил Исай Тихонович, нацеливаясь запалить новую папиросину.
Нина отобрала у него всю пачку (он покорился безропотно, заметив: «Забирай, дочка, у меня их много припасено»), отворила форточку, потом отправилась на кухню мыть посуду. В коридоре прогуливались перед сном больные, мужчины и женщины. Некоторые одеты по-домашнему. Женщины, особенно тс, что помоложе, накрашены, аккуратно причесаны. Глазами стреляют отнюдь не по-больничному. Видимо, жизнь всюду свое берет, не отступает.
В палате Газин с наслаждением спорил со стариком.
— Может, по-твоему, и бог есть?
— У тебя нету. А у кого и есть.
— Почему у меня нету?
— Дурковатый ты и настырный.
— Оскорбление личности — не аргумент. Давай у Певунова спросим. Он альпинист, много чего повидал. Как думаешь, Сергей Иванович, существует на свете чего-нибудь, кроме материальной действительности?
Певунов знал, что существует.
— Отстань, Леня. Разморило меня, спать хочу.
— Погоди спать. Сейчас Нина придет. Ох, какая женщина, богиня! Повезло тебе, Сергей Иванович.
— Женщина справная, — подтвердил Исай Тихонович. — За такую держаться — не упадешь.
«Да, — усмехнулся про себя Певунов, — держаться за женщину. Только и осталось. Повиснуть на ней и висеть, пока не стряхнет».
Нина вернулась, закрыла форточку и стала прощаться. Она спросила у Певунова:
— Чего бы вы хотели покушать, Сергей Иванович? Завтра суббота, я приготовлю.
— Ты и завтра придешь?
— Приду, — сказала Нина.
Певунов проглотил комок в горле, неожиданно сообщил:
— Мне хотят еще одну операцию делать. Но опасно. Если не получится — каюк мне.
— Умрете? — ужаснулась Нина.
— Хуже. Навсегда останусь паралитиком.
— А без операции как?
— Тогда есть надежда, что через несколько месяцев без посторонней помощи будут садиться.
Нина задумалась, лицо ее стало сосредоточенным. Она сжала кулачки так, что суставы побелели. В этот момент Певунов поклялся себе, что если сумеет выкарабкаться, то сделает для этой женщины что-нибудь необыкновенно приятное. Что-нибудь такое, о чем помыслить глупо в этой палате.
— Нет, — твердо сказала Нина. — Я бы не решилась на операцию. Я бы от страха умерла.
— А я сгоряча дал согласие, —
Вошла медсестра Лика, принесла кучу таблеток и порошков. Газин тут же на повышенном тоне потребовал, чтобы ему сделали укол промидола, иначе от боли он не может всю ночь сомкнуть глаз. Лика обратилась к Нине:
— Девушка, вам пора. Через полчаса отбой.
— Да, да, я ухожу. До свиданья! Сергей Иванович, мы завтра обсудим. Мне тоже нужно с вами посоветоваться об одном важном деле.
Уходя, она слышала, как Газин трагически предупредил: «Если мне не сделают укол, я ночью на одной ноге подбегу к окну и…»
Непонятная началась у Нины жизнь, рассеянная. Она перестала ориентироваться в днях недели и всякий раз подолгу соображала, куда ей надо спешить: в магазин, домой или в больницу. Зима стояла тусклая, слякотная, снег падал с неба, казалось, грязными лохмотьями. С мужем Нина теперь общалась редко и, натыкаясь взглядом на его неприкаянное лицо, всякий раз обмирала от смущения и стыда.
— Зачем ты все это затеяла? — спросил однажды Мирон Григорьевич среди ночи, когда Нина вдруг села в постели: ей померещилось, что она не выключила духовку. Голос мужа прозвучал в темноте как милицейская сирена.
— Что?
— Я только спросил тебя — зачем? Имею я право на этот вопрос?
— Мироша, не думай плохо. Я хочу помочь, как же иначе. Живой человек погибает, как же поступить?
— С чего ты взяла, что нужна ему? Может, он тебе нужен?
— Не надо, Мироша, не говори со мной так зло. Мне доктор объяснил… я и сама вижу…
Третьего дня доктор Рувимский зазвал ее в свой кабинет, усадил в кресло:
— Вы понимаете, что происходит? — спросил удивленно.
— О чем вы?
Рувимский разглядывал ее с таким выражением, с каким, вероятно, разглядывал рентгеновские снимки на экране.
— Певунов-то, а-а? — Он будто не к Нине обращался, к кому-то другому, может, к самому себе. — Изменился-то как, совсем другой человек. Жизнелюбивый, активный, я бы заметил, чересчур активный. Всех от себя разогнал, никому не верит, лекарства отказывается принимать, питается исключительно из ваших прелестных ручек. Утку вы, пардон, тоже ему подаете?
— Когда надо — подаю, — ответила Нина самодовольно.
— Через полторы-две недели ему предстоит операция. Я не удивлюсь, если он потребует, чтобы ее делали вы! — Рувимский пошутил, но Нина его не поняла.
— Я не сумею, — сказала она грустно.
Рувимский обошел стол и взял в ладони ее руку.
— Знаете, Нина, вы выбрали не ту профессию. Вам надо было стать сестрой милосердия или монахиней. А вы продавщица. Это нелепо.
— Он выздоровеет?