Посты сменяются на рассвете
Шрифт:
— Красивые слова... — горько усмехнулся Карлос.
— Да, — согласился команданте. — Но человек должен понимать красивые слова. Я не виноват, что ты понять их не можешь.
Дискуссия затягивалась. Обрагон прервал:
— Команданте, мне нужно еще кое-что спросить у Наварры.
— Продолжайте, — кивнул команданте, отошел к дальнему креслу, тяжело сел и отвернулся.
— Подожди, Феликс, — остановил Наварра. — Ты и так все знаешь. А я... Я не знаю, что вы приготовили мне.
— Мы с тобой юристы, Карлос.
— Значит?..
— И когда-то мы зубрили древних поэтов. Данте разделил свой ад на девять кругов. На седьмом круге он поместил преступников, на восьмом — воров, а на девятом — предателей, не так ли?
— Значит — к стенке? — Наварра не выдержал и судорожно облизнул губы.
Команданте пожал плечами:
— Тебя будет судить революционный трибунал.
— Понятно... — Карлос снова облизнул губы. Поднял голову. Глаза его сухо горели. — Но и тебе — недолго!.. Запомни: недолго!..
Наступила пауза. Стали отчетливо слышны шум океана и хруст гравия под ботинками часовых. Обрагон нажал кнопку звонка. Вошел боец.
— Уведите. — Когда они остались вдвоем, сердито сказал: — Ты поторопился. Мне нужны были от него важные сведения. Теперь он будет молчать.
— Извини, Феликс, — виновато посмотрел на него команданте. — Я только хотел заглянуть в его душу. Мне жаль Карлоса...
— Он бы тебя не пожалел, поменяйся вы местами.
— Ты черств, как кукурузная кочерыжка.
«Да, я черств, — с чувством обиды подумал Обрагон. — Я — высохшая кочерыжка...» Он посмотрел на свои руки, на узловатые, морщинистые пальцы. «Всю жизнь я держу в этих руках винтовку, стреляю или копаюсь этими руками в человеческой грязи... Я жесток. Но я знаю, как революции и народы расплачиваются за жалость. Мы цацкались с теми, кто стрелял нам в спины, мы были благородны и великодушны с фашистами и фалангой. А потом не могли сосчитать наших павших. И обрекли родину на десятилетия слез и пыток... Нет, прав не ты, горячий и молодой, а я...» Но Феликс понимал и команданте: легко быть правым, когда рассуждаешь отвлеченно. А когда перед тобой сидит человек, который был с тобой в горах, вместе с тобой мерз, голодал, воевал, в конце концов...
— Там, в горах, будущее после победы представлялось мне не таким, — словно бы подхватив его мысль, задумчиво проговорил команданте. — Да, все сложней. Но и интересней. Радостней и больней.
Капитан положил ему руку на плечо, почувствовал под пальцами тяжелые мускулы, даже пощупал их: «Крепок!»
— Да, все сложней... И еще немало из тех, кто сейчас продолжает с нами путь, отойдут от нас. Это потери — как на войне. И борьба будет опустошать наши ряды. — Он задумался, веско сказал: — И мы не имеем права на жалость.
Команданте молчал. Обрагон не мог понять: согласен он с ним или нет? Пусть сегодня не согласен. Жизнь
— О чем не успел рассказать тебе Карлос? — прервал молчание команданте.
Обрагон подошел к столу, взял папку-досье:
— Вот, прочти радиоперехват.
— «На остров будет заброшен Маэстро, — прочел команданте. — Кто такой?
Феликс протянул фотографию.
— А, Конрад де ла Ронка! — узнал команданте. — Магистр искусств и тоже мой бывший однокурсник. Зачем же он хочет пожаловать на остров? На подпольные гастроли?
— Ронка переквалифицировался в террористы: скрипку сменил на винтовку «манлихер» с оптическим прицелом. Думаю, готовится опасная операция. — Обрагон пытливо посмотрел на команданте. — Наверное, покушение.
— Какой уже раз? — спокойно отозвался тот.
«Молодец», — подумал капитан, но сказал жестко:
— На этот раз они готовятся серьезней. Ронка — не рядовой исполнитель, а главарь террористов. И, по нашим сведениям, смел, опытен, превосходно стреляет и люто ненавидит республику. И тебя.
Команданте задумался. Обхватил пальцами бороду. Снова посмотрел на фотографию:
— Да, припоминаю: он и в университете был заносчив и непримирим. Аристократ, фанатик времен крестовых походов. Тоже ненавидел Батисту — но за то, что тот прижимал креольскую знать в угоду янки. А теперь, значит, и он там, на американском берегу... — Усмехнулся, расправил бороду: — Надеюсь, ты мне устроишь с ним встречу?
— Постараюсь. Но надо быть осторожней. Я думаю, они попытаются приурочить покушение к митингу.
— Тогда устрой встречу накануне митинга.
Он встал, поправил кобуру с тяжелым пистолетом, застегнул на «молнию» куртку. Как обычно, на погонах не было никаких знаков отличия. Только на отворотах — какие-то значки, подаренные, наверное, пионерами или иностранными туристами. Протянул руку:
— Мне пора. Еду к крестьянам в Лас-Вильяс. Собрание в новом кооперативе. Салуд!
— Салуд, команданте!
Обрагон проводил его до двери. Вернулся к столу. «Продолжим».
Вошел боец:
— Группа собрана, капитан.
Он кивнул. Товарищи вошли, тесня друг друга. Обрагон знал каждого из них — этих отважных людей, милисианос, членов комитетов защиты революции. Сколько на их счету опасных операций по обезвреживанию гусанос [18] : у этого толстяка механика Лоренцо, у лысого старичка официанта, у остальных. Даже бесшабашный гаванский Гаврош — Хуанито и тот показал себя настоящим бойцом.
— Где ты так долго пропадал и где твои кудри? — спросил он мальчика.
18
«Черви» — презрительная кличка контрреволюционеров.