Посты сменяются на рассвете
Шрифт:
— Товарищ старший матрос! — строго сказал Жора.
— Эх, ничего ты не понимаешь в стратегии и тактике... Видишь, уже взаимопонимание, еще минута — и согласие, а там недалеко и до сердечности.
— Вот скажу я замполиту, пропишет тебе Андрей Петрович лекарство от сердечности.
— Это будет завтра, а сегодня... Сжуем по сигарке?
— Ты же знаешь, я не курю, — заколебался Жора.
— Любовь требует жертв. Камарада, будьте любезны — сигары. Вот эти, самые большие.
— Но, — отрицательно покачала головой мулатка. — Но! — Сказала Бланке: — Они хотят охотничьи.
Бланка спросила:
— Вы говорите по-английски?
— Да, конечно, — обрадовался Жора. — К сожалению,
Его английский был вполне сносным.
— Эти сигары вам нельзя. Это охотничьи. Их курят только кубинцы. Если вы никогда не пробовали, вы можете упасть в обморок — такие они крепкие, — объяснила она.
Жора обрадовался. Перевел своему приятелю.
— Купите лучше «Корону» или «Ромео».
— Большое спасибо. До свидания. Мы торопимся в порт. Гуд бай! — И увлек за собой второго парня.
— Симпатичные, — проговорила им вслед Грациэлла.
Бланка кивнула. Мимолетная, ничего не значащая встреча. Но почему-то на душе стало легко.
Она пошла на пост.
Опустела улица. Грациэлла приткнулась в углу кофейни, оперлась локтями о стойку, положила голову на руки и задремала. С набережной потянул ветер, принес грохот волн.
6
Лаптев сидел в плетеном кресле на балконе. Балкон, обращенный в сторону Мексиканского залива, возвышался, как бы плыл над городом.
Было пять часов утра, и Андрей Петрович наблюдал рождение утра. Прибой укротил свой пыл, не бился гривой о камни, а лениво ластился к берегу. И все море, розово-голубое в рассветном солнце, мелко рябило. На горизонте оно растворялось в мягкой дымке. И из этой же дымки струилось небо.
Но вот лучи зажгли края облаков и белые свечи небоскребов. И город словно бы начал подниматься, стряхивал сон, щурясь от яркого света, молодой и красивый.
Совсем другой, чем был этой ночью... Та Гавана была словно бы в черно-бархатном, с блестками, платье — такая непохожая на эту, бело-голубую и ослепительную, устремившую в небо свои этажи. Ночью она распласталась под тяжестью густозвездного неба, стала низкой — вровень с первыми этажами, с окнами бесчисленных кафе и ночных клубов, баров, кинотеатров и бильярдных, в которых и за полночь глухо стучали шары. Те улицы были наполнены шепотом, чуть ли не за каждой стеной ритмично ухали негритянские барабаны, щелкали кастаньеты, тренькали гитары, чуть ли не под каждым деревом прижимались друг к другу влюбленные. Андрей Петрович почувствовал себя в ночной Гаване совсем одиноким. Надо ли было на старости лет открывать ему еще и эту страну?
Он пробыл в доме у Лены и Росарио до полночи. Радушные хозяева. Желанный гость. Но и только. Потом, договорившись встретиться и на следующий день, Эрерро проводил его к Феликсу. Оказалось — рукой подать.
В особняке Обрагона пахнуло знакомым и давним. Часовые. Зуммеры. Быстрые шаги.
Феликс был занят — Андрей Петрович уловил напряжение, словно бы наэлектризовавшее воздух, — однако обрадовался встрече не меньше, чем сам Лаптев.
Феликс огорчился, узнав, что Лаптев приехал всего на два дня. Спросил: «Чего ты очень хочешь, коронель?» — «Если бы удалось увидеть Фиделя». — «А, дьявол, не повезло — как раз перед тобой он заезжал сюда... Мог бы познакомить». — «Ого! Ты с ним в таких друзьях?» — «Прошли вместе от Сьерра-Маэстры. Но приезжал он по делу. Одна «каша заваривается», как ты любил говорить. Увидишь и услышишь его на митинге, это я тебе устрою». — «Мне — и моим ребятам из экипажа, договорились?»
Лаптев знал: его матросы хотели бы увидеть Фиделя. Да и воображение самого Андрея Петровича глубоко волновала судьба вождя кубинской революции: перед поездкой многое услышал и прочел о нем. Совсем еще молодой
«Фидель Кастро заполнит не одну золотую страницу в книге своей жизни».
Отважился ли кто-нибудь из них предположить, что это будет за книга?.. Молодой адвокат, доктор права, имевший уже собственную контору, он в пятьдесят втором году, когда Батиста, главарь реакционной военщины, совершил на Кубе государственный переворот, подал в верховный суд страны заявление: потребовал заключить в тюрьму диктатора и его сообщников. В суде посмеялись над этим заявлением, подивились отчаянной храбрости заявителя. Но молодой адвокат от слов перешел к делу: повел патриотов на штурм военной казармы «Монкада» в городе Сантьяго-де-Куба. Юноши с револьверами и гранатами — на каменные стены. На каждого штурмующего — двадцать обороняющихся. И не какие-то там инвалиды, а до зубов вооруженные кадровые офицеры и солдаты. Взрыв отчаяния? Кто пал у стен крепости, кого замучили в застенках... Фиделя, которому удалось скрыться в горах, Батиста приказал «взять в плен только мертвым». Его схватили, к счастью, лишь ранили. Заседание военного трибунала состоялось прямо в палате госпиталя. Обращаясь к членам трибунала, Фидель язвительно сказал:
«Единственная публика, которую я вижу... это около ста солдат и офицеров. Спасибо за любезное и серьезное внимание, которое мне оказано! Дай бог, чтобы здесь оказалась вся армия! Я знаю, что рано или поздно она будет гореть желанием смыть позорное, грязное и кровавое пятно, которым запачкан военный мундир в результате действий группы бездушных людей. Пока еще они живут в свое удовольствие за спиной армии, но недалеко то время, когда народ сбросит их».
И еще он сказал:
«Я не поступлю так, как поступают все адвокаты, которые просят свободы для подзащитного. Я не могу просить ее, когда мои товарищи еще страдают на острове Пинос в позорном заточении. Пошлите меня к ним разделить их судьбу. Ведь понятно, что честные должны либо погибать, либо сидеть в тюрьме, если в республике президентом является преступник и бандит».
А закончил так:
«Вы можете меня осудить, это не имеет значения: история меня оправдает!»
Его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Но его речь, получившая название «История меня оправдает!», в списках распространилась но всей Кубе, превратилась в программу борьбы патриотов. Фидель после штурма «Монкады» стал в глазах народа национальным героем, а день штурма превратился в день отсчета вооруженного движения против диктатуры, завершившегося в ночь на новый, пятьдесят девятый год разгромом сорокатысячной армии Батисты, бегством диктатора и полной победой повстанцев. И кто теперь, бросив ретроспективный взгляд, назвал бы штурм «Монкады» необдуманным и бессмысленным взрывом отчаяния?.. Андрей Петрович на собственном опыте знал, как важно бывает в критические моменты действовать решительно и отважно, уповая и на то, что результаты скажутся лишь через годы.
Лаптев разговаривал с Обрагоном, но этот разговор рвался на клочки: звонил телефон, входили сотрудники, приносили бланки, получали распоряжения. Голоса были сдержанны, но взволнованны. «Какую кашу варишь?» — спросил Андрей Петрович. «Знаешь, на Кубе издавна была пословица: «Бедная наша страна — так далеко от бога и так близко от Соединенных Штатов». С таким соседом хватает забот», — уклончиво ответил Феликс. Лаптев понял: какая-то контрразведывательная операция, связанная с этим «соседом».