Посвящается вам

Окуджава Булат Шалвович

«Как наш двор ни обижали — он в классической поре…»

* * *

Как наш двор ни обижали — он в классической поре. С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен. Там Володя во дворе, его струны в серебре, его пальцы золотые, голос его нужен. Как с гитарой ни боролись — распалялся струнный звон. Как вино стихов ни портили — все крепче становилось. Кто сначала вышел вон, кто потом украл вагон — все теперь перемешалось, все объединилось. Может, кто и ныне снова хрипоте его не рад, может, кто намеревается подлить в стихи елея… Ведь и песни не горят, они в воздухе парят, чем им делают больнее — тем они сильнее. Что ж печалиться напрасно: нынче слезы лей не лей, но запомним хорошенечко и повод, и причину… Ведь мы воспели королей от

Таганки до Филей, пусть они теперь поэту воздают по чину.

«Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?..»

Ю. Киму

* * *

Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик? Едва твой гимн пространства огласит, прислушаться — он от скорбей излечит, а вслушаться — из мертвых воскресит. Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер? Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко, в сопровожденье хора, так звонко исповедуешься ты? Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь. Авось твой труд упорный потомки не оценят свысока. Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда, взлетев до хрипа, он неба достигает своего.

«Под Мамонтовкой жгут костры…»

* * *

Под Мамонтовкой жгут костры бродяги иль студенты… Ах, годы детства так пестры, как кадры киноленты! Еще не найдена стезя меж адом и меж раем, и все пока в живых друзья, и мы в войну играем. Еще придет пора разлук и жажда побороться. Еще все выпадет из рук — лишь мелочь подберется. Но это все потом, потом, когда-нибудь, быть может. И нету сведений о том, что Время нам предложит. Еще придет тот главный час с двенадцатым ударом, когда добром помянут нас и проклянут задаром. Еще повеет главный час разлукой ледяною, когда останутся у нас лишь крылья за спиною.

«Я выдумал музу Иронии…»

* * *

Я выдумал музу Иронии для этой суровой земли. Я дал ей владенья огромные: пари, усмехайся, шали. Зевеса надменные дочери, ценя первородство свое, каких бы там умниц ни корчили — не стоят гроша без нее.

«Шарманка старая крутилась…»

* * *

Шарманка старая крутилась, катилось жизни колесо. Я пил вино за вашу милость и за минувшее за все. За то, что в прошлом не случилось на бранном поле помереть, а что разбилось — то разбилось, зачем осколками звенеть? Шарманщик был в пальто потертом, он где-то в музыке витал. Моим ладоням, к вам простертым, значенья он не придавал. Я вас любил, но клялся прошлым, а он шарманку обнимал, моим словам, земным и пошлым, с тоской рассеянной внимал. Текла та песня как дорога, последних лет не торопя. Все звуки были в ней от бога — ни жалкой нотки от себя. Но падали слова убого, живую музыку губя: там было лишь одно от бога, все остальное — от себя.

Державин

Запах столетнего меда, слова и золота вязь… Оды державинской мода снова в цене поднялась. Сколько ценителей тонких, сколько приподнятых крыл!.. Видишь, как зреет в потомках имя твое, Гавриил? Будто под светом вечерним встало оно из земли… Вот ведь и книжные черви справиться с ним не смогли. Стоит на миг оглянуться, встретиться взором с тобой — слышно: поэты клянутся кровью твоей голубой. Мнился уже обреченным утлый огарок свечи… Золото резче на черном. Музыка звонче в ночи. Гуще

толпа у порога, тверже под ними земля… Нет, их не так уж и много. Да ведь и всё от нуля.

«Приносит письма письмоносец…»

М. Козакову

* * *

Приносит письма письмоносец о том, что Пушкин — рогоносец. Случилось это в девятнадцатом столетье. Да, в девятнадцатом столетье влетели в окна письма эти, и наши предки в них купались, словно дети. Еще далече до дуэли. В догадках ближние дурели. Все созревало, как нарыв на теле… Словом, еще последний час не пробил, но скорбным был арапский профиль, как будто создан был художником Лунёвым. Я знаю предков по картинкам, но их пристрастье к поединкам — не просто жажда проучить и отличиться, но в кажущейся жажде мести преобладало чувство чести, чему с пеленок пофартило им учиться. Загадочным то время было: в понятье чести что входило? Убить соперника и распрямиться сладко? Но если дуло грудь искало, ведь не убийство их ласкало… И это все для нас еще одна загадка. И прежде чем решать вопросы про сплетни, козни и доносы и расковыривать причины тайной мести, давайте-ка отложим это и углубимся в дух поэта, поразмышляем о достоинстве и чести.

«Читаю мемуары разных лиц…»

* * *

Читаю мемуары разных лиц. Сопоставляю прошлого картины, что удается мне не без труда. Из вороха распавшихся страниц соорудить пытаюсь мир единый, а из тряпья одежки обветшалой — блистательный ваш облик, господа. Из полусгнивших кружев паутины — вдруг аромат антоновки лежалой, какие-то деревни, города, а в них — разлуки, встречи, имянины, родная речь и свадеб поезда; сражения, сомнения, проклятья, и кринолины, и крестьянок платья… Как медуница перед розой алой — фигуры ваших женщин, господа… И не хватает мелочи, пожалуй, чтоб слиться с этим миром навсегда.

Дерзость, или разговор перед боем

— Господин лейтенант, что это вы хмуры? Аль не по сердцу вам ваше ремесло? — Господин генерал, вспомнились амуры — не скажу, чтобы мне с ними не везло. — Господин лейтенант, нынче не до шашней: скоро бой предстоит, а вы всё про баб! — Господин генерал, перед рукопашной золотые деньки вспомянуть хотя б. — Господин лейтенант, не к добру все это! Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать… — Господин генерал, будет нам победа, да придется ли мне с вами пировать? — На полях, лейтенант, кровию политых, расцветет, лейтенант, славы торжество… — Господин генерал, слава для убитых, а живому нужней женщина его. — Черт возьми, лейтенант, да что это с вами! Где же воинский долг, ненависть к врагу?!.. — Господин генерал, посудите сами: я и рад бы приврать, да вот не могу… — Ну гляди, лейтенант, каяться придется! Пускай счеты с тобой трибунал сведет… — Видно, так, генерал: чужой промахнется, а уж свой в своего всегда попадет.

«Черный ворон сквозь белое облако глянет…»

* * *

Черный ворон сквозь белое облако глянет — значит, скоро кровавая музыка грянет. В генеральском мундире стоит дирижер, перед ним — под машинку остриженный хор. У него — руки в белых перчатках. Песнопенье, знакомое с давешних пор, возникает из слов непечатных. Постепенно вступают штыки и мортиры — значит, скоро по швам расползутся мундиры, значит, скоро сподобимся есть за двоих, забывать мертвецов и бояться живых, прикрываться истлевшею рванью… Лишь бы только не спутать своих и чужих, то проклятья, то гимны горланя. Разыгрался на славу оркестр допотопный. Все наелись от пуза музыки окопной. Дирижер дирижера спешит заменить. Те, что в поле вповалку (прошу извинить), с того ворона взоров не сводят, и кого хоронить, и кому хоронить — непонятно… А годы уходят. Все кончается в срок. Лишней крови хватает. Род людской ведь не сахар: авось не растает. Двое живы (покуда их вексель продлен), третий (лишний, наверно) в раю погребен, и земля словно пух под лопатой… А над ними с прадедовых самых времен — черный ворон, во всем виноватый.