Посвящается вам

Окуджава Булат Шалвович

«На полянке разминаются оркестры духовые…»

* * *

На полянке разминаются оркестры духовые и играют марш известный неизвестно для чего. Мы пока еще все целы, мы покуда все живые, а когда нагрянет утро — там посмотрим кто кого. И ефрейтор одинокий шаг высокий отбивает, у него глаза большие, у него победный вид… Но глубоко, так глубоко, просто глубже не бывает, он за пазухою письма треугольные хранит. Лейтенантик моложавый (он назначен к нам комбатом) смотрит в карту полевую, верит в чудо и в успех. А солдат со мною рядом называет меня братом: кровь, кипящая по жилам, нынче общая для всех. Смолкли гордые оркестры — это главная примета. Наготове все запасы: крови, брани и свинца… Сколько там минут осталось… три-четыре до

рассвета, три-четыре до победы… три-четыре до конца.

«О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…»

* * *

О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой, когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой? Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют, где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают. По-моему, все распрекрасно, и нет для печали причин, и грустные те комиссары идут по Москве как один, и нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят, лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо, не спят. Пусть память — нелегкая служба, но все повидала Москва, и старым арбатским ребятам смешны утешений слова.

1957

«Поэтов травили, ловили…»

* * *

Поэтов травили, ловили на слове, им сети плели; куражась, корнали им крылья, бывало, и к стенке вели. Наверное, от сотворенья, от самой седой старины они как козлы отпущенья в скрижалях земных учтены. В почете, и все ж на учете, и признанны, но до поры… Вот вы рядом с ними живете, а были вы с ними добры? В трагическом их государстве случалось и празднествам быть, и все же бунтарство с мытарством попробуй от них отделить. Им разные тракты клубили, но все ж в переделке любой глядели они голубыми за свой горизонт голубой. И слова рожденного сладость была им превыше, чем злость. А празднества — это лишь слабость минутная. Так повелось. Я вовсе их не прославляю. Я радуюсь, что они есть. О как им смешны, представляю, посмертные тосты в их честь.

«Почему мы исчезаем…»

* * *

Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем, в прах, что выглядит нелепым, — нытики и остряки? Почему мы исчезаем так внезапно, так жестоко, даже слишком, может быть? Потому что притязаем, докопавшись до истока, миру истину открыть. Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза… В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в небеса. Это так несправедливо, горько и невероятно — невозможно осознать: был счастливым, жил красиво, но уже нельзя обратно, чтоб по-умному начать. Может быть, идущий следом, зная обо всем об этом, изберет надежней путь? Может, новая когорта из людей иного сорта изловчится как-нибудь? Все чревато повтореньем. Он, объятый вдохновеньем, зорко с облака следит. И грядущим поколеньям, обожженным нетерпеньем, тоже это предстоит.

«Над площадью базарною…»

* * *

Над площадью базарною вечерний дым разлит. Мелодией азартною весь город с толку сбит. Еврей скрипит на скрипочке о собственной судьбе, а я тянусь на цыпочки и плачу о себе. Снует смычок по площади, подкрадываясь к нам, все музыканты прочие укрылись по домам. Все прочие мотивчики не стоят ни гроша, покуда здесь счастливчики толпятся чуть дыша. Какое милосердие являет

каждый звук, а каково усердие лица, души и рук, как плавно, по-хорошему из тьмы исходит свет, да вот беда: от прошлого никак спасенья нет.

«Давайте придумаем деспота…»

* * *

Давайте придумаем деспота, чтоб в душах царил он один от возраста самого детского и до благородных седин. Усы ему вырастим пышные и хищные вставим глаза, сапожки натянем неслышные, и проголосуем все — за. Давайте придумаем деспота, придумаем, как захотим. Потом будет спрашивать не с кого, коль вместе его создадим. И пусть он над нами куражится и пальцем грозится из тьмы, пока наконец не окажется, что сами им созданы мы.

«Отчего ты печален, художник…»

* * *

Отчего ты печален, художник — живописец, поэт, музыкант? На какую из бурь невозможных ты растратил свой гордый талант? На каком из отрезков дороги растерял ты свои медяки? Все надеялся выйти в пророки, а тебя занесло в должники. Словно эхо поры той прекрасной, словно память надежды былой — то на Сретенке профиль твой ясный, то по Пятницкой шаг удалой. Так плати из покуда звенящих, пот и слезы стирая со щек, за истертые в пальцах дрожащих холст и краски, перо и смычок.

«Клубничины сорваны с грядки…»

* * *

Клубничины сорваны с грядки. Они треугольны и сладки. Белеют внутри семена — придут еще их времена. Но, прежде чем кануть в забвенье, свершают они омовенье под каплями чистой росы в рассветные эти часы. Душисты бока их тугие, мундиры на них дорогие, расшиты они в пух и прах с узорами на обшлагах. Их жаркая почва рождает, их музыка сопровождает, вливает в них пламя свое… Да жаль: мы не слышим ее.

«Мне не в радость этот номер…»

* * *

Мне не в радость этот номер, телевизор и уют. Видно, надо, чтоб я помер — все проблемы отпадут. Ведь они мои, и только. Что до них еще кому? Для чего мне эта койка — на прощание пойму. Но когда за грань покоя преступлю я налегке, крикни что-нибудь такое на грузинском языке. Крикни громче, сделай милость, чтоб на миг поверил я, будто это лишь приснилось: смерть моя и жизнь моя.

«По Грузинскому валу воинственно ставя носок…»

* * *

По Грузинскому валу воинственно ставя носок, ты как будто в полете, и твой золотой голосок в простодушные уши продрогших прохожих струится. Но хотя он возвышен, и ярок, и чист, и высок, не успеешь моргнуть — а уже просочился в песок, и другими уже голосами гордится столица. Как чиновна она, неприступна она, брат, с крыльца, и не сходит уже позолота с ее, брат, лица, так что в тесном квадрате двора поспевай, брат, вертеться. Где уж годы беречь, если сыплются дождичком дни, и тяжки и горьки, как свинцовые пульки они, и ложатся один за другим возле самого сердца. И фортуна твоя, подбоченясь, глядит из окна, ослепленная мыслью, что ей перспектива видна меж домов и дворов… Будто это и есть перспектива И дорога твоя от рожденья — то мир, то война, и привычные с детства горят вдоль нее письмена: то «Вернись!», то «Ступай!», то «Прости!», то «Прощай!», то «Счастливо!» По Грузинскому валу к финалу рабочего дня, заломив козырек, ошалев от обид и вранья, независимый облик храня, прогуляться неплохо… Навостриться бы мне разводить своих братьев плечом, научиться бы мне, чтобы так не жалеть ни о чем, да, как видно, уже не успеть до последнего вздоха.