Посвящается вам

Окуджава Булат Шалвович

Кабинеты моих друзей

Что-то дождичек удач падает не часто. Впрочем, жизнью и такой стоит дорожить. Скоро все мои друзья выбьются в начальство, и, наверно, мне тогда станет легче жить. Робость давнюю свою я тогда осилю. Как пойдут мои дела — можно не гадать: зайду к Юре в кабинет, загляну к Фазилю, и на сердце у меня будет благодать. Зайду к Белле в кабинет, скажу: «Здравствуй, Белла!» Скажу: «Дело у меня, помоги решить…» Она скажет: «Ерунда, разве это дело?..» И конечно, сразу мне станет легче жить. Часто снятся по ночам кабинеты эти, не сегодняшние, нет; завтрашние, да: самовары на столе, дама на портрете… В общем, стыдно по пути не зайти туда. Города моей страны все в леса одеты, звук пилы и топора трудно заглушить: может,

это для друзей строят кабинеты — вот построят, и тогда станет легче жить.

1974

«На полотне у Аллы Беляковой…»

* * *

На полотне у Аллы Беляковой, где темный сад немного бестолковый, где из окна, дразня и завораживая, выплескивается пятно оранжевое, где все имеет первозданный вид и ветви как зеленая оправа, где кто-то бодрствует, а кто-то спит в том домике, изображенном справа, — там я бываю запросто в гостях, и надобности нет о новостях выспрашивать дотошно и лукаво. По лесенке скрипучей в сад схожу и выгляжу, быть может, даже хмурым; потом сажусь и за столом сижу под лампою с зеленым абажуром. Я на виду, я чем-то удручен, а может, восхищен, но, тем не мене, никто, никто не ведает, о чем я размышляю в данное мгновенье. совсем один в той странной тишине, которою вселенная объята… И что-то есть, наверное, во мне от старого глехо [1] и от Сократа.

1

Глехо — крестьянин (груз.).

«Что-то знает Шура Лифшиц…»

А. Володину

* * *

Что-то знает Шура Лифшиц: понапрасну слез не льет. В Петербургский смог зарывшись, зерна истины клюет. Так устроившись удобно среди каменных громад, впитывает он подробно этих зерен аромат. Он вонзает ноги прочно в почвы лета и зимы, потому что знает точно то, о чем тоскуем мы. Жар души не иссякает. Расслабляться не пора… Слышно: времечко стекает с кончика его пера.

Гимн уюту

А. Пугачевой

Слава и честь самовару — первенцу наших утех! Но помяну и гитару — главную даму из всех. Вот он — хозяин уюта, золотом светится медь. Рядом — хозяйка, как будто впрямь собирается спеть. Он запыхтит, затрясется, выбросит пар к потолку — тотчас она отзовется где-нибудь здесь, в уголку. Он не жалеет водицы в синие чашки с каймой — значит, пора насладиться пеньем хозяйки самой. Бог не обидел талантом, да и хозяин, как бог, вторит хозяйке дискантом, сам же глядит за порог: там, за порогом, такое, что не опишешь всего… Царствуй, хозяин покоя: праведней нет ничего. Слава и честь самовару! Но не забудем, о нет, той, что дана ему в пару, талию и силуэт. Врут, что она увядает. Время ее не берет. Плачет она и сгорает, снова из пепла встает. Пой же, и все тебе будет: сахар, объятья и суд, и проклянут тебя люди, и до небес вознесут. Пойте же, будет по чести воздано вам за уют… Вот и поют они вместе, плачут и снова поют.

«Благородные жены безумных поэтов…»

* * *

Благородные жены безумных поэтов, от совсем молодых до старух, героини поэм, и молвы, и куплетов, обжигающих сердце и слух. Вы провидицы яви, рожденной в подушках, провозвестницы света в ночи, ваши туфельки стоптаны на побегушках… Вы и мужнины, вы и ничьи. Благородные жены поэтов безумных, как же мечетесь вы, семеня в коридорах судьбы, бестолковых и шумных, в ожидании лучшего дня! И распахнуты крылья любви вековые, и до чуда рукою подать, но у судеб финалы всегда роковые, и соперницы чуду под стать. Благородных поэтов безумные жены, не зарекшись от тьмы и сумы, ваши души сияют, как факел зажженный, под которым блаженствуем мы. в этом мире, изученном нами и старом, что ж мы видим, спадая

с лица? Как уродец, согретый божественным даром, согревает и ваши сердца. Но каким бы он в жизни ни слыл безобразным, слышим мы из угла своего, как молитвы возносите вы ежечасно за бессмертную душу его. И когда он своею трепещущей ручкой по бумаге проводит пером, слышу я: колокольчик гремит однозвучный на житейском просторе моем.

«Восхищенность вашим сердцем, вашим светом…»

* * *

Восхищенность вашим сердцем, вашим светом, нерастраченным теплом мне вручило провиденье этим летом, как последний мой диплом. Ах, не очень торопливо (не взыщите, что пути иного нет) я готовился к последней той защите пять десятков с лишним лет. Но за окнами — все новые пейзажи и природа уж не та!.. Все уходит. Исчезают даже голос ваш и красота. Лишь трамвай, в свои пространства уползая, в новом видится окне. Он оставлен с тех времен как память злая и о вас, и обо мне.

«Дама ножек не замочит…»

* * *

Дама ножек не замочит, друг мараться не захочет, и на свалку спишут старый двор. Защитите его, струны, от изменчивой фортуны. Наша жизнь — короткий разговор. Что ж вы дремлете, ребята: ведь осколки — от Арбата! А какая улица была! Разрушители гурьбою делят лавры меж собою. Вот какие в городе дела. Ни золота и ни хлеба ни у черта, ни у неба, но прошу я без обиняков: ты укрой меня, гитара, от смертельного удара, от московских наших дураков. Пусть мелодия простая, но, из сердца вырастая, украшает наше ремесло. Ты прости меня, гитара, может, я тебе не пара, просто мне с тобою повезло.

«Над глубиной бездонных вод…»

* * *

Над глубиной бездонных вод, над атлантической громадой взлетает солнечный восход, рожденный райской канонадой. Внизу — Европа в облаках, а тут — пушкарь. Он знает дело: горит фитиль в его руках — и птица райская взлетела. Гордись, пушкарь, своей судьбой глашатай света и свободы, — покуда спорят меж собой внизу эпохи и народы. Пока твой свет с собой зовет, пока чисты твои одежды… Ведь что мы без твоих щедрот, без покаянья и надежды?

«Распахнуты дома. Безмолвны этажи…»

* * *

Распахнуты дома. Безмолвны этажи. Спокойным сном охвачены квартиры. Но к зимней печке ухо приложи — гудят за кладкою мортиры. Гуляет тихий вечер по земле, беспечный… Но в минуту роковую толченый перец в склянке на столе готов напомнить пыль пороховую. Стоит июль во сей своей красе. За поворотом женщина смеется, но шаг — и стратегическим шоссе тропинка к дому обернется. По улицам, сливая голоса, неотличимы брат от брата, текут и строятся полки и корпуса, которым не даровано возврата. Где родились мы? Под звездой какой? Какие нам определяют силы носить в себе и ярость, и покой, и жажду жить, и братские могилы?

Памяти Обуховой

Е. Камбуровой

Когда б вы не спели тот старый романс, я верил бы, что проживу и без вас, и вы бы по мне не печалились и не страдали. Когда б вы не спели тот старый романс, откуда нам знать, кто счастливей из нас? И наша фортуна завиднее стала б едва ли. И вот вы запели тот старый романс, и пламень тревоги, как свечка, угас. А надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги? И вот вы запели тот старый романс, но пламень тревоги, который угас, опять разгорелся, как поздний костер у дороги. Зачем же вы пели тот старый романс? Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась? Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова? Зачем же вы пели тот старый романс? Он словно судьба расплескался меж нас, всё, капля по капле, и так до последнего слова. Когда б вы не спели тот старый романс, о чем бы я вспомнил в последний свой час, ни сердца, ни голоса вашего не представляя? Когда б вы не спели тот старый романс, я умер бы, так и не зная о вас, лишь черные даты в тетради души проставляя.