Посвящение
Шрифт:
— Да вы что… — прошипела мать. — Не смейте… — И отдернула бабку от Сидике.
А я пошел в ванную. Во мне больше не было страха. Мне все стало ясно насчет людей. Я их понял. Я боялся их только тогда, когда они говорили, когда слова их звучали туманно и их смысл угадывался где-то за ними.
Сидике стояла в оцепенении.
— А ну, доставайте… — в лицо ей бросила бабка.
— Не надо, мама… не надо… — обессиленно повторяла мать.
Девушка вздрогнула и, закусив побелевшие губы, твердой походкой направилась
— Погодите… — упавшим голосом окликнула ее мать, — ну постойте, куда вы?! Мы не хотели…
Они двинулись за ней следом. Сидике это почувствовала. Развернулась. И вошла к себе в комнату. Дверь она не закрыла, Мать с бабкой замерли у порога. Лицо девушки будто окаменело. Я не видел в нем прежней робости. Оно было строгим как у умершего. И таким же бледным. Замедленными, размеренными движениями она открыла шкаф. В нем почти ничего не было. Две шелковые блузки. Одна бирюзовая и одна белая. Она вышвырнула их из шкафа. Смела на пол с полки свое белье. Выбросила две юбки. И все это без единого слова.
Затем она подошла к дивану и, раскрыв его, выгребла из ящика для белья одеяло, подушку и простыню. Под ними не было ничего… Она шагнула к тумбочке…
Мать сверкнула на бабку глазами. Старуха с испуганным видом ретировалась.
Подойдя к девушке, мать взяла ее за руку и нежно сказала:
— Ну, полно вам, Сидике… полно…
Но девушка вырвалась и распахнула дверку у тумбочки. Мать содрогнулась, взглянув на ее обезумевшее лицо, обняла ее и, силком усадив на кровать, села рядом.
— Полно, Сидике… полно… — приговаривала она.
Сидике сокрушенно, устало потупила голову. И беззвучно заплакала. Слезы, стекая по круглому личику, собирались у ее носа. Она их не вытирала.
Мать гладила ее голову. Я потрясенно смотрел на них, стоя в дверях.
— Пойди скажи бабушке, пусть накрывает розовой… — прошептала мне мать.
— Хорошо, — кивнул я.
15
В понедельник утром Сидике уехала домой. Вернуться она должна была к вечеру следующего дня. Однако во вторник вечером не приехала. Мы подумали, что она опоздала на поезд. Позвонили на вокзал и узнали, что в этот день поездов больше не ожидается и что следующий прибудет рано утром в среду.
Но и в среду она не приехала.
Было уже около девяти, когда у ворот стукнула дверца машины. Я сидел за столом, делал уроки. Заскрипели ворота, и на отлогой садовой дорожке разнеслись торопливые шаги матери. Открывать ей я не пошел. Даже не сняв пальто, она первым делом заглянула ко мне.
— Занимаешься? — спросила она.
— Ага.
— Что Сидике?
— Не приехала.
— Так я и думала, — усмехнулась мать.
— Наверно, случилось что-нибудь.
— Ну да. Просто-напросто она не посмела вернуться.
— Нечего
— Что значит, набрасываться?
— С подозрениями своими.
Мать махнула рукой и хотела было уйти, но спросила все же:
— Может, сядем в гостиной, поговорим?
— Не хочу.
Она замерла на пороге, вернулась ко мне и погладила меня по вихрам.
— Да что с тобой происходит?
— Ничего особенного.
— Дюрика… Я ведь вижу. Почему ты мне обо всем не расскажешь? Ну, бывает, я нервничаю, срываюсь… Признаю. Может, я тебя чем-то обидела?
— Нет.
— Ну, не будь же таким упрямцем! Дорогой мой, любимый Дюрика… — Она наклонилась и чмокнула меня в маковку. Я почувствовал, что должен обнять ее, обхватил мать за шею и содрогнулся. Я знал, что любить ее не способен. И она меня не должна. Мать еще раз поцеловала меня и, явно успокоенная, сказала:
— Так придешь?
— Хорошо.
Она вышла. Я уткнулся в тетрадку. Закончил пример и стал слушать шум воды в ванной и приглушенные шорохи матери. Я слышал, как она прошла через гардеробную и села в кресло. Я тоже поднялся и вышел в гостиную. Она положила на стол шкатулку с шитьем и спросила:
— Может, надо зашить что-нибудь?
— Нет, не надо.
Достав из шкатулки свое вязанье, она расправила нити, откинулась поудобней и, с улыбкой поглядывая на меня, заработала спицами.
— Ну, что в школе было?
— Ничего.
— Спрашивали?
— По венгерскому. Пятерку поставили.
Мать довольно кивнула.
— А ведь ты не готовился даже.
— По венгерскому мне и не надо. Я на уроках слушаю. И достаточно.
— Заниматься все-таки надо…
В дверь просунулась бабкина голова.
— Здравствуй, доченька!
— Здравствуйте, мама. Слышь, Сидике-то не вернулась.
Бабка тут же была в гостиной.
— Я и думала: не посмеет она вернуться. И почему не посмеет, мне тоже известно.
— Вот и мне так казалось.
— Говорила я вам!
— Что вы нам говорили?
— Что беды с ними не оберешься.
— Хватит, мама, об этом. Прошу вас.
Бабка мрачно сверкнула глазами.
— Я трех полотенец махровых недосчиталась. Голубеньких.
— Так вы посмотрите получше…
— Да уж я посмотрела. Знаю я, почему она не вернулась.
— Я не думаю, мама…
— Ну а вещи свои забрала она?
— Я не знаю.
— Зато я знаю. Все как есть. Ничего не оставила. Я проверила ее шкаф.
— Все равно я не думаю…
— Полотенца исчезли! Уж как я искала их — нет нигде.
Мать поднялась. Они вышли из комнаты. Я, не двигаясь с места, через дверь наблюдал за ними. Они переворошили весь бельевой шкаф, и ящик для грязного, и белье, приготовленное для глажения. Недоумевающее лицо матери все сильней искажалось от злости.