Посвящение
Шрифт:
А старик и женщина все стояли, как завороженные глядя нам вслед.
За приземистым, окрашенным в бурый цвет зданием школы мы свернули налево. Она осталась уже далеко за нами, но леса все не было. Наконец показалась рощица голых акаций, а за ней какое-то длинное строение. Дороги к нему не было, только тропинка. Мы вышли и направились к зданию. На подошвы тут же налип мерзлый песок. Мать, зябко поежившись, запахнула пальто.
— Кошмар… — сказала она.
— Что — кошмар?
— Как
Я не ответил.
— Электричества даже нет… — оглянулась она по сторонам.
Мы прошли жидкую рощицу, и глазам открылся заброшенный хутор.
Мать остановилась. Взглянула на меня, потом двинулась дальше. Конюшня стояла пустая, с зияющим черным проемом на месте двери. Мы поднялись на крыльцо или что-то вроде веранды, тянувшейся вдоль всего дома. Мать снова остановилась в нерешительности, затем постучала в дверь.
Никто не ответил. Она толкнула дверь, и мы попали в тесное помещение. Под окном, застеленный ветхим одеялом, стоял деревянный топчан. На стене, крашенной голубой масляной краской, висело распятие. Отсюда открывалась еще одна дверь. Потрескавшаяся, темно-коричневая. Мать в нее постучала.
— Входите, — услышали мы. Это был голос Сидике.
Мы вошли.
Она сидела у высокой печи и чистила картошку. Рядом на корточках сидел мальчонка, одетый только в рубашечку, и жевал сырые очистки.
Нож замер в руке у Сидике. Лицо ее тоже застыло. За спиной девушки на железной кровати лежала старуха, до подбородка укрытая периной. Завидев нас, она кряхтя поднялась на локтях.
— Добрый день, — тихим голосом поздоровалась мать и закрыла дверь.
— Привет, Сидике! — сказал я.
Сидике вспыхнула, что-то забормотала, вскочила со скамеечки и, поймав руку матери, поцеловала ее.
— Что вы делаете?! — отдергивая руку, вскричала мать. Лицо ее пошло пятнами.
Девушка подбежала к лежащей на кровати старухе и, поправляя подушки, сказала ей полушепотом:
— Матушка… это барыня… госпожа Тиль…
Старуха перевела взгляд на меня.
— А это Дюрика…
Мальчонка, перестав жевать, удивленно взглянул на меня и опять сунул в рот картофельную кожуру. Сидике, подскочив к ребенку, отняла у него очистки.
— Дюрика, это нельзя есть… Садитесь, пожалуйста… вот сюда… — сказала она и смахнула с лежанки пыль. — Пожалуйста…
Мы сели. Мать расстегнула пальто.
— А как же вы… добрались сюда?
— Мы на машине.
Наступило молчание. Старуха приподнялась на локте еще выше и повернулась лицом к нам.
— Из-за меня она не поехала… я одна тут… а Дюри… — проговорила старуха и зашлась хриплым кашлем.
— Ничего страшного, просто мы ждали вас, не знали, что с вами случилось, — сказала мать.
— Я хотела поехать, да не на кого их тут оставить…
— Мы вас ждали…
— Я все понимаю, да не смогла вот.
Мать опустила голову, нахмурилась.
Потом подняла глаза и окинула взглядом комнату.
В простенке между двумя помутневшими оконцами стоял потемневший от времени комод. Над ним висело облезлое зеркало. Комод был покрыт белой салфеткой. На ней стоял образок в блестящей станиолевой рамочке. А рядом лежала Библия в черном кожаном переплете. И апельсин. Нетронутый апельсин.
Библию я сразу узнал. Внутри у меня все оборвалось. Мать тоже ее увидела и не обратила внимания. Но Сидике, заметив ее взгляд, вскочила. Рука ее неуверенно потянулась к Библии. Лицо передернулось, и в глазах застыл страх.
— Я… не… ну правда же… вы не подумайте, будто… — залепетала она и прикрыла губы ладонью.
Мать, видимо, что-то почувствовала и встала с лежанки. Взяла в руки Библию, открыла ее. Сидике, закусив палец, издала непонятный мычащий звук. По лицу матери пробежала мрачная тень, скулы на нем заострились.
— Это наша, — глухо сказала она.
Сидике молча, дрожа всем телом, опустилась на скамеечку, но тут же вскочила. И ухватилась за край комода.
— Я не ворую… не цыгане мы… — проговорила она.
Но мать словно бы не услышала ее слов.
— Как она к вам попала?
— Э-э… — силилась что-то сказать Сидике. Взгляд ее перепуганных глаз упал на меня.
— Это я ей дал, — прошептал я, хотя мне казалось, что я кричу. — Это я ей дал, мама! Она не ворует. Мама, поверь мне! Это я ей дал!
Сидике опустилась опять на скамеечку. Уронила руки в подол и заплакала. Мальчонка подполз к ней, пролопотал что-то, она затрясла головой.
— Это я ей дал… — повторял я.
Мать уронила Библию на комод, потом снова схватила ее. Раскрыла, полистала. Бережными движениями смахнула с переплета невидимые пылинки. Мальчишка выудил из кастрюли очищенную картофелину и катанул ее по полу к ногам матери. Мать испуганно посмотрела на него и захлопнула книгу. Тот вскинул глазенками и, будто хищник какой, бросился за картофелиной.
— Моя… — сказал он и впился в нее зубами.
Мать пристально поглядела сперва на меня, потом на Сидике.
— Я верю… — хрипло сказала она и уже другим голосом крикнула мне: — Ты ведь знаешь, какая это для меня память!
— Я знаю… но я подумал, что нам она все равно не нужна…
На это она не ответила. Сидике, приподняв край передника, вытерла слезы. На нас она не смотрела. Старуха лежала на койке с отсутствующим лицом, до нее уже доносился лишь голос собственной боли.
Стало тихо. Только картошка хрустела под зубами мальчишки.