Посвящения и посвященные в Тибете
Шрифт:
Дадул быстро уладил все свои дела, связывавшие его с прежней жизнью, которую он покидал до конца своих дней. Он отдал все свое имущество родственнику, вверил ему сына и обязал его обеспечивать все нужды своей жены, поскольку она оставалась вдовой. Кроме того, он освободил жену от всех обязательств по отношению к себе, теперь она могла снова выйти замуж, если того пожелает.
Рассказ не задерживается подробно на описании чувств несчастного человека, покидающего мир в полном расцвете сил. Тибетцы не распространяются насчет чьих-либо сокровенных эмоций. Сентиментальные излияния Миларепы являются исключением в его суровой
На расстоянии нескольких дней пути от своей деревни Дадул построил себе жилище, воздвигнув каменную стену у входа в довольно большую пещеру. Он выбрал место на склоне горы, вблизи стекающего в долину родника. Совсем нетрудно было отвести часть ручья, заставив его протекать непосредственно у входа в убежище. Дадул замазал глиной щели в камнях, которые составляли стену. Наверху он протянул кошму из шерсти яка, из которой обычно пастухи делают навесы. Он также построил вторую, внешнюю стену, за которой те, кто будет приносить ему два или три раза в год пищу, могли бы, не видя его, оставлять мешки с провизией и топливом. Затем, при помощи тех сопровождавших его людей, он сложил в пещере принесенную ими провизию, одеяла, кошму, подушки и одежду [120] .
120
Это убежище имитировало те, которые используются отшельниками, стремящимися к полному уединению. Описание их жилищ см. в книге «Магия и тайна Тибета».
Дадул удалился в необитаемое пустынное место не для того, чтобы практиковать аскезу, а просто для того, чтобы умереть там, поэтому у него не было причин ограничивать себя в оставшиеся считаные дни, лишая себя комфорта, который позволяло ему устроить себе его состояние.
Когда все было закончено, друзья оставили его. С порога своей будущей могилы Дадул наблюдал за их отъездом, он слушал замиравший вдали звон колокольчиков на шеях лошадей. Когда всадники исчезли, наступила полная тишина. Он остался один на один с затаившейся в нем смертью.
Дадул простерся в направлении жилища ламы, посвятившего его в ритуал Джигджеда; затем, войдя в пещеру, снова распростерся перед танкой (рисунок на свитке без рамы), изображавшей гневное божество, и уселся на кошму, на которой его пораженное проказой тело когда-нибудь будет лежать мертвым, став просто пищей насекомых и червей…
Шли дни и недели. К концу четвертого месяца два человека привезли ему провизию. Он слышал, как они разгружают животных и ставят мешки в «прихожей» его жилища. Они были невидимы, хотя и находились так близко от него!
Было ли у него желание поговорить с ними, узнать, что сталось с дорогими ему людьми – женой и ребенком, спросить у них, помнят ли его еще в его прежнем доме, звучит ли там еще его имя? В рассказе умалчивается об этом.
В Тибете есть обычай, согласно которому те, кто приносит пищу или что-либо еще уединившемуся отшельнику, не разговаривают с ним. Приехавшие люди видели небольшой дымок, поднимавшийся над стеной, которая закрывала «комнату» отшельника – следовательно, он был жив, – и молча уехали.
Прошли годы – пятнадцать, двадцать лет. Дадул все еще был жив, и его болезнь не причиняла ему каких-либо страданий.
Несколько раз сын приезжал со слугой, чтобы пополнить запасы его провизии, но ни разу не встретил отца и не пытался даже заговорить с ним. Обычай запрещал это. Вьющийся завиток дыма подавал им молчаливую весть: затворник все еще был живой.
Погруженный в медитативное созерцание точно так же, как его родственники и друзья – в свои материальные заботы, Дадул забыл их, как и они забыли его.
Ему стал постоянно являться Джигджед. Сначала отшельник взывал к нему перед его изображением на танка, произнося ритуальные слова, выученные во время «посвящения». Затем Ужасающий стал сам являться перед ним и довольно долго с ним беседовал. Еще позже его видение исчезло, и Дадул вместо символического божества мельком увидел именно то, что это божество собой олицетворяло: желание, жажду чувственного опыта, деятельность, сопровождающее ее неизбежное разрушение и желание пережить развалины прежней деятельности, желание возродиться после исчезновения прежней деятельности и дать начало новым формам, которые тут же, в свою очередь, становятся обреченными на неизбежную гибель.
Джигджед и слившаяся с ним его фантастическая супруга были не парой ужасающих любовников, а миром форм и миром идей, заполняющих Пустоту и порождающих пустые призраки, непрерывно ею поглощаемые.
Дадул воспринимал бездыханный трепет неисчислимых существ, жертв лихорадки личного существования, жертв борьбы за сохранение того несуществующего «я», которое Джигджед-разрушитель силой забрал у них, чтобы сделать себе ожерелье из их черепов. Эти «я» он возвращал существам при участии его супруги, чтобы потом снова отнять… Так повторяется на протяжении целой вечности.
Вся Вселенная заполнила уединенное жилище Дадула. Круговорот смертей и рождений, жизни, питающей смерть, и смерти, поглощающей жизнь, – вот что созерцал он с каждым съедаемым им куском, с каждой мыслью, рождавшейся в нем, которую тут же вытесняла другая, следующая за первой.
Однажды случилось небольшое землетрясение, которое сбросило несколько камней со стены, закрывавшей вход в жилище отшельника. Во времена, когда Дадул еще был по-детски горяч, он тут же заделал бы брешь; теперь же ему было все равно. Упали и другие камни, и брешь расширилась. Однажды утром обвалилась часть стены, вследствие чего разрушился весь угол наружной стены.
В пещеру ворвались солнечные лучи, неся с собой мягкое тепло, которого Дадул был лишен уже двадцать лет.
Со своей кушетки он увидел цветущую долину, но ее вид совсем не был похож на то, что он видел в прежние времена. Деревья и ветер, стремительные потоки воды, птицы, парящие в воздухе, – все это представилось ему не более чем многочисленными формами всеохватного Ужасающего, вечного созидателя и разрушителя.
Видя его во всем, Дадул больше не испытывал потребности призывать Джигджеда в тень пещеры и пошел напиться воды из реки.