Потерпевшие кораблекрушение (сб.) ил. И.Пчелко
Шрифт:
Широко раскрытые глаза его были устремлены вдаль. Перед ним, постепенно понижаясь, тянулись горы, переходя в скалы и рифы у входа в залив. Вокруг островков, на которых приютились сторожевые посты, пенясь, бурлил прибой, на лазоревом фоне узкой полосы горизонта вырисовывалась вдали, точно призрак, высоко вздымая к небесам свою острую, как шпиль, вершину, гора Уайу. Но человек не видел всей этой знакомой картины – нечто среднее между бдением и дремотой овладело им. В памяти его восставали беспорядочными отрывками картины прошлого: белые и темные лица, капитаны и товарищи, некогда служившие с ним на одном
Вода в заливе очень глубока не только при входе, но и вплоть до самого берега: любое судно беспрепятственно может войти в него и пройти так близко, что между его скалистым боком и судном можно растереть сухарь.
Татуированный человек сидел и клевал носом, но неожиданно увидел позади западного островка развевающийся бом-кливер. За верхним парусом последовали два других, и прежде чем татуированный вскочил на ноги, около сторожевого островка появилась шхуна водоизмещением тонн в сотню, идущая посреди залива бейдевинд.
Спящий город разом пробудился и ожил. Туземцы сбегались отовсюду, окликая друг друга магическим словом «эхиппи» – «корабль», царица вышла на веранду своего жилища, заслоняя глаза от солнца рукой, которую можно было смело назвать образцовым произведением искусства татуировки. Комендант, покинув своих подневольных садовников, побежал в кабинет за подзорной трубой; начальник порта, бывший вместе с тем и смотрителем тюрьмы, поспешно спускался с Тюремного Холма по направлению к гавани. Семнадцать канаков и француз-боцман, составлявшие экипаж военной шхуны, собрались на палубе. Всевозможные иностранцы: англичане, американцы, немцы, поляки, корсиканцы и шотландцы – торговцы и клерки, проживающие в Тайоа, – покинув свои места и занятия, собрались, согласно уже укоренившемуся обычаю, на дороге перед зданием клуба.
И так быстро собирался этот десяток-другой европейцев, и так коротки были все расстояния Тайоа, что все они уже были в сборе и обменивались догадками и предположениями относительно вновь прибывшего судна прежде, чем последнее успело повернуться другим бортом и стать на якорь в указанном месте.
– Джон Булль! – воскликнул один старый моряк, погубивший на своем веку не одно судно англичан.
– Держу пари, что это американская яхта! – возразил шотландец-инженер.
– По вашему, это яхта?! – воскликнул уроженец Глазго. – Ну, поздравляю!
– Bonjour, mon prince! – обернулся благообразнейшего вида немец к темнолицему красивому туземцу с умным и полным достоинства лицом, проезжавшему мимо на породистом караковом коне. – Vous allez boire un verre de bi`ere?[1]
Но князь Станислас Моанатини, единственное разумно занятое
– Вы правы, князь, – вмешался глазговец, – кроме того, и пива нет! В клубе всего восемь бутылок осталось, а правила гостеприимства требуют, чтобы мы, местные жители, предоставили их приезжим!
– А вот и Хевенс! – крикнул кто-то, приветствуя новое лицо. – Что вы думаете насчет этого судна, Хевенс?
– Ничего не думаю, я все уже знаю о нем! – отвечал высокий, стройный блондин с нежным, как у девушки, цветом лица и спокойной холодностью манер, типичный молодой англичанин, безупречно одетый, с сигарой в зубах. – Мне сообщили о его прибытии из Окленда от Доналда и Эденбочоу, и я как раз направляюсь туда, на это самое судно!
Он безмятежно продолжал свой путь и скоро уселся в шлюпку, которой управляли суетливые канаки. Он осторожно уселся, чтобы как-нибудь не запачкаться, и, отдавая приказания таким голосом, как будто сидел за обеденным столом, понесся к шхуне.
Капитан – старый опытный моряк – встретил его у трапа.
– Меня о вас известили! – сказал вновь прибывший. – Рекомендуюсь: Хевенс!
– Совершенно верно, – отвечал капитан, пожимая гостю руку. – Пожалуйте вниз; там вы повидаетесь с владельцем судна, мистером Доддом. Только осторожнее, у нас недавно красили!
Хевенс направился к лесенке, ведущей в главную каюту, и минуту спустя был уже внизу.
– Мистер Додд, если не ошибаюсь? – проговорил он, обращаясь к небольшого роста бородатому господину, писавшему у стола. – Да неужели это сам Лауден Додд?
– Он самый, мой милейший, – ответил мистер Додд, живо и с самым дружественным чувством вскакивая с места. – Прочитав ваше имя на документах, я наполовину надеялся, что увижу именно вас… Так и есть, все тот же невозмутимо спокойный, свежий, как купидон, белый и румяный британец!
– Увы, я не могу ответить вам тем же: вы сами за это время стали еще британистее! – отвечал Хевенс.
– Могу вас уверить, что я нисколько не изменился; тот красный лоскуток, что вы видели там, наверху, на флагштоке, не мой флаг; это флаг моего компаньона. Он не умер, а только спит! – добавил бородатый весельчак, кивнув головой в сторону одного из бюстов, служивших, в числе других, украшением этой необычайной каюты.
– Прекрасный бюст, – сказал Хевенс, посмотрев в указанном направлении, – и весьма красивый господин!
– Да, он красивый и славный парень, – заметил Додд. – В настоящее время он вывозит меня на своих плечах. Все это его деньги, а не мои!
– Как видно, он не особенно в них нуждается! – заметил Хевенс, обводя глазами роскошное убранство каюты.
– Да, его деньги, но мой вкус. Вот эта этажерка черного ореха – старинная, английская. Книги все мои, а этажерка во вкусе французского ренессанса. На эту вещь у нас все заглядываются. Зеркала – настоящие венецианские; вон там, в углу, превосходное зеркало. Эта мазня красками – и его, и моя, а этюды – мои.