Потерявшая имя

Малышева Анна Витальевна

— Очнулась, голубушка! — обрадовался он. — Вона как носом повела! Сразу видать, барынька, к нашему духу непривычна!

— Где я? — тихо выговорила графиня.

— В Коломне, милая, — охотно пояснил старик, — в гостях у меня…

Он вдруг резко отскочил назад, картинно выпрямился, молодцевато, словно показывая па мазурки, шаркнул слабыми ножками и лихо отрапортовал:

— Разрешите представиться, мещанин сего города Котошихин Степан Петрович.

В другое время и в другом месте Елена залилась бы звонким смехом, до того был забавен и смешон этот старикан. «Ему бы служить в дураках при каком-нибудь господине да веселить гостей», — подумала она. Однако сейчас было не до смеха. У нее едва хватило сил назвать в ответ свое имя и спросить, далеко ли до Москвы.

— Близехонько! —

заверил Степан Петрович и вдруг с досадой хлопнул себя единственной рукой по боку. — Что же это я, старый дурень, лясы точу, дитятко голодом морю! Ну-ка, я тебя сейчас супцом мясным накормлю, — засуетился он, — а то, гляди, как исхудала, сердечная! Кожа да кости, и тех чуть-чуть…

Потешный старикан, приплясывая, поскакал на кухню, а Елена тем временем принялась с удивлением разглядывать незнакомую комнату. До этого она знала только усадьбы, свои и соседские, да крестьянские избы, куда захаживала по праздникам. Папенька с детства приучил ее дарить крестьянским детям игрушки и гостинцы.

Городской мещанский дом, в котором очутилась Елена, представлял для нее совершенно новое, диковинное зрелище. Большая комната в два окна показалась ей темной и неуютной, хотя в глазах отставного солдата являлась вполне удобным и комфортабельным помещением, достойным своей юной гостьи. Бревенчатые стены были оклеены дешевыми желтенькими обоями, больше похожими на оберточную бумагу, и украшены потемневшими гравюрами, изображавшими батальные картины, на которых, впрочем, ничего нельзя было разобрать, кроме клубов порохового дыма и взвившихся на дыбы бешеных лошадей. Из-за лакированных камышовых рамок то и дело высовывались и тут же прятались обратно рыжие тощие тараканы, словно обсуждавшие между собой удивительное появление Елены в доме их престарелого хозяина и прикидывавшие, что им с этого будет? На почетном месте, рядом с киотом, висел большой, напечатанный в красках портрет Екатерины II, между окон на скамеечке красовалось несколько горшков с пунцовой геранью, старый деревянный диван с решетчатой спинкой был покрыт лоскутной попонкой домашнего изготовления — вот почти и все, что стоило разглядывать в жилище доброго старичка. Мебель в комнате стояла самая простая, но содержалась опрятно, выкрашенный красною краской пол был недавно вымыт и блестел — все смотрело на Елену так же приветливо и бодро, как и сам хозяин этого небогатого дома.

Вскоре Степан Петрович вернулся и привел с собой молодую пышногрудую девку, которую звал Акулькой. Она бережно несла, прихватив передником, горячую миску с жидким супом. Елена так ослабла, что не сумела самостоятельно сесть, и Акулька, усадив ее удобно в подушках, принялась кормить с ложечки, как маленькую, да приговаривать: «Ешь, барынька, ешь голубушка, за папеньку, за маменьку…», отчего у девушки сразу выступили слезы на глазах, и больше одной ложки она проглотить не сумела. Попросив прощения и уткнувшись в подушку, Елена дала волю слезам.

— Это нервы у ней выкаблучивают, ай-ай-ай, — объяснил оторопевшей Акульке старик Котошихин и закачал головой. — Мне наш дохтур Занцельмахер об этом научно все растолковал. Особливо девицы подвержены!

Елена никак не могла остановиться и уже заходилась в рыданиях. Глядя на нее, за компанию ревела и Акулька, причем вывела басом такие рулады, что стекла в окнах задребезжали, будто мимо дома проехала подвода, груженная камнями. Степан Петрович, растерявшись и остолбенев от согласного девичьего воя, в конце концов ударил себя единственной рукой по лысому черепу и гневно сказал:

— С туркой воевал, на прусака ходил, а с девками не справлюсь? — И вдруг закричал не своим голосом: — Молча-а-ать, кликуши эдакие! Не на паперти, поди, а в приличном доме! Здесь орать не дозволяется!

Графиня с девкой разом умолкли и уставились на старика, который принял величественную позу. Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги и подняв указательный палец, при этом страшно вращал глазами, которые почти выкатились из орбит, и уморительно дергал массивным носом, словно выхухоль. Елена невольно улыбнулась, а Акулька залилась истеричным смехом:

— Напугать

хотел Степан Петрович, а вышла потеха! Да, прошли времена, когда унтер-офицер Котошихин сеял страх и ужас на поле брани! Много славных побед одержал он под командованием фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, пока не был изувечен турком в рукопашном бою. Домой вернулся одноруким, зато с женой, пленной турчанкой. Зульфия, в православии нареченная Софьей, родила ему сына и дочь, но от вторых родов занемогла и вскоре скончалась. Мальчика Степан Петрович назвал Аполлоном в честь греческого бога. Был сынок и в самом деле красив, как Аполлон, смуглолиц, черноволос и глазаст — в матушку. От отца он унаследовал страсть к военным баталиям и вот уже лет семь как не был дома, изредка посылая о себе весточки с полей сражений. Дочку Котошихин опять же назвал, как богиню, Афродитой, поскольку питал страсть ко всему возвышенному и помпезному. Афродита Степановна, однако, не оправдав своего имени, лицом вышла очень дурна, к тому же переболела в детстве оспой, что не добавило ей очарования. Девушке пророчили безмужнюю жизнь, но она, на удивление всему городу, ловко заарканила богатого старика-купчишку, который вскоре после свадьбы неожиданно преставился. Так Афродита в одночасье стала владелицей капитала, дома с садом и доходного дела. Котошихин хвастался перед соседями дочерью, гордясь ее умом и удачливостью, те же меж собой обсуждали ее скаредность, нелюдимость и яростную показную набожность. Афродита не скупилась жертвовать на церковь, но нищим не подавала и даже родного отца не баловала. На праздник преподнесет ему калач, и на том, как говорится, спасибо! Степана Петровича кормила его старая галантерейная лавка, заведенная им еще тридцать лет назад, когда он вернулся домой инвалидом. В общем, они с Акулькой, служившей у него в лавке и одновременно заменявшей кухарку, не бедствовали, но и не купались в роскоши, а главное, ели свой хлеб и ни от кого не зависели.

Елена поправлялась очень медленно, тоска по дому и родным осложняла течение болезни, и доктор Занцельмахер только разводил руками. «Ей бы отвлечься, развеяться, вот мой рецепт, — говорил он и тут же прибавлял: — Да только в нашем городишке скука смертная, по случаю войны отменены все развлечения».

В один из дней, проведенных графиней по обыкновению в слезах, она вдруг решилась поведать старику о своей трагедии. Ее рассказ прерывался рыданиями, а бывший екатерининский вояка только охал да крестился. В конце Елена вскрикнула: «Не хочу больше жить, не желаю!» — и вновь уткнулась в подушку. Пригладив ее волосы единственной рукой, Котошихин произнес с досадой: «Эх, была бы ты нашего сословия! Женил бы на тебе Аполлона! Он малый славный, с сердцем, бравый офицер и красавец, хоть бы и в гвардию!» Неожиданно Елена оторвалась от подушки, вытерла слезы и смущенно призналась: «Так ведь я уже невеста…»

Графиня была сама потрясена тем, что за все время пребывания в котошихинском доме ни разу не вспомнила о Евгении, а ведь прежде не проходило и часа, чтобы она не подумала о нем, не упомянула ласковым словом. Во время последнего свидания перед сдачей Москвы он был холоден с ней, держался как чужой, а потом хоть и снился дважды, но оба сна оставили неприятный осадок. Но, уговаривала себя Елена, все это легко объясняется теми чрезвычайными обстоятельствами, в которых они оба оказались. Глупо придавать значение пустякам, ведь они с Евгением любят друг друга и будут еще счастливы. Елена улыбнулась собственным мыслям и впервые попросила Акульку принести что-нибудь поесть. С этого дня юная графиня быстро пошла на поправку.

Котошихин был не из тех людей, что умеют хранить тайны. Сначала он красочно рассказывал соседям, как ранним утром пошел на реку удить рыбу и увидел у берега незнакомую лодку, а в лодке — «бездыханную деву невиданной красы». Сперва старый солдат подумал, что это русалка и нечистый хочет его погубить, но тут же заметил, что подол платья речной девы оторван и вместо хвоста из-под него выглядывают две прекрасные крохотные ножки. Он позвал Акульку, и на трех руках они внесли свою находку в дом. Таким образом он избавил графинюшку от «неминучей погибели».