Потерявшая имя

Малышева Анна Витальевна

— Едем в театр! Ты что же, не готов?!

Большие зеленые глаза Борисушки округлились от удивления.

— Как, папенька?! Вы хотите взять меня с собой в театр? — закричал он, подскочив на постели.

— Дают «Ужин холостяков», — заговорщицки подмигнул сыну князь, — а ведь мы с тобой холостяки, не так ли? Стало быть, надо ехать обоим!

— Евлампиюшка! — позвал выглянувшую из соседней комнаты няньку Борис: — Скорее одеваться! Папенька берет меня с собой в театр! Дают «Ужин холостяков»!

В тот же миг мальчик выпрыгнул из постели и принялся самостоятельно стягивать ночную

рубашку. Евлампия только всплеснула руками от удивления и восторга, а князь посмотрел на нее надменно, свысока, как бы говоря: «Вы, бабы, умеете только ныть, а вот отец всегда знает, что нужно его ребенку!» Он пришел в хорошее расположение духа и неожиданно предложил карлице:

— Если хочешь, поедем с нами!

В былые времена, когда еще была жива Наталья Харитоновна, приживалка не пропускала ни одного спектакля. Они любили с Наталичкой обсудить достоинства и недостатки пьесы, а также игру актеров. Княгиня всегда с интересом выслушивала мнение шутихи, потому что считала ее настоящей актрисой, каковой та на самом деле была от природы.

— Уж вы без меня как-нибудь, — ответила Евлампия, — а я с Глебушкой посижу, ему сильно неможется.

Повеселевший было Илья Романович изменился в лице. В эти тревожные дни он будто позабыл, что у него есть еще один сын. Сейчас, когда ему о нем напомнили, он неприязненно поморщился и строго спросил:

— А лекарство, которое выписал доктор, он пьет?

— Пьет, батюшка, пьет, — соврала нянька. С хлопотами о Борисе она совсем позабыла о лекарстве Глеба.

— Ты за ним лучше гляди, а то он…

— Перечитает всю нашу библиотеку! — хихикнув, докончил Борисушка.

Евлампия замахала на него, но было поздно.

— Что-о? — будто принюхиваясь, повел носом князь. — Глеб лазает в библиотеку? — спросил он няньку.

— Не знаю, что это Борисушка выдумал, — развела та руками. — Может, раз и заглянул из любопытства, да что же тут плохого?

— Завтра же велю врезать в тамошние двери новые замки, а ключи буду хранить у себя, пока не продам все эти трухлявые талмуды!

Объявив свою волю, князь удалился, а нянька опустилась на стул и закрыла лицо руками.

— Что ты наделал, Борис! — простонала она. — Ведь весь смысл жизни твоего брата заключен в этих книгах! Ну до чего же ты не воздержан на язык! Ради острого словца на все готов!

Борисушка бросился перед нянькой на колени, обхватил ее ноги и со слезами пообещал:

— Я все исправлю, Евлампиюшка! Клянусь! Вот увидишь!

Она только вздохнула в ответ и погладила ребенка по кудрявой головке.

Дом Познякова, что у Никитских ворот, с чудесным зимним садом, где даже в самые суровые морозы произрастали пальмы и лианы, изумлял своей роскошью на фоне пепелища. Он ничуть не пострадал, а напротив, только выиграл в убранстве, потому что во время французской оккупации в нем проживал вице-король Италии, пасынок Наполеона, принц Евгений Богарнэ.

— Не знаю, хорошо ли это? — сомневалась графиня Прасковья Игнатьевна, трясясь в карете. — Тут давали комедию для корсиканца, а теперь мы, спустя несколько месяцев, будем здесь же веселиться да ладоши отбивать?

Евгений не поддержал темы. Он мог бы напомнить

матери, что у них в особняке тоже гостил наполеоновский генерал, ел за их столом, спал на их постелях. Что же им теперь делать — дом продать или сменить обстановку? Но, не желая вступать в спор, молодой граф всю дорогу молчал. Его мучила нерешительность, детская робость перед матерью, сознание, что та до сих пор считает его маленьким мальчиком. В их отношениях (твердил себе Евгений) должен наступить наконец переломный момент, когда взрослый сын полностью выходит из-под материнской опеки и становится самостоятельным человеком. Разговор предстоит тяжелый и болезненный для обоих.

— Ну вот и Позняковские хоромы, — глянув в окно кареты, сообщила графиня.

У великолепного широкого подъезда, щедро освещенного масляными фонарями, теснилось множество карет. Губернатор все тонко рассчитал — небывалое количество знатных московских господ собралось в этот вечер на русский спектакль. Подбежавшие к карете слуги усадили Евгения в покойное кресло и внесли в фойе на плечах, словно какого-то султана. Люди расступались при виде трогательной процессии, кланялись в почтительном молчании, но вдруг кто-то не выдержал и крикнул: «Слава героям войны!» В тот же миг раздались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Прасковья Игнатьевна, никогда не страдавшая сентиментальностью, невольно прослезилась, а Евгений горько пошутил:

— Спектакль еще не начался, а меня уже носят на руках…

Тщеславное сердце графини переполнялось гордостью за сына. Евгений за короткий срок сумел снискать всеобщее уважение, и это притом, что литературный труд в их среде мало ценен, а некоторыми даже презираем. Все-таки не зря она воспитывала в сыне волю к жизни и жажду деятельности, качества, которых начисто был лишен ее покойный супруг Владимир Ардальонович. Сам хозяин Позняков встретил их с распростертыми объятьями и любезно препроводил в ложу бенуара, над самой сценой.

— Ты не жалеешь, что согласился ехать на премьеру? — осторожно поинтересовалась мать, когда они остались одни.

— Ну что вы, маменька, это был всего лишь детский каприз. — Евгений послал ей нежную улыбку и прибавил: — Надеюсь, последний в моей жизни. Пора уж проститься с детством…

Евгений намеревался сразу перейти к разговору, который его давно мучил, но в это время в ложу ввалилась стайка бесцеремонных молодых людей, титулованных сотрудников московских газет и журналов. Один из них, самый напористый и наглый, в старом фраке, с засаленными волосами и неприятным, насмешливым взглядом обратился к Евгению попросту, будто знаком был с ним по крайней мере лет двадцать:

— Граф, а ведь говорят, ваш перевод зингшпиля во много раз превосходит оригинал…

— Это сильное преувеличение, — не дал ему договорить Шувалов.

— Однако теперь от вас ждут зингшпиля собственного сочинения, — в насмешливом тоне продолжал тот.

— Я пишу пьесу, — признался граф, — но это не комедия…

— Неужели наконец русская драма?! — с неподдельным восторгом воскликнул другой, совсем юный литератор с широко распахнутыми наивными глазами.

— Это трагедия из римской жизни, — послал ему улыбку Евгений.