Потерявшая имя
Шрифт:
Свадьба шла обычным чередом, постепенно превращаясь в пьяный, шумный кутеж. Васька Погорельский привычно взял на себя роль шута и сыпал пошлостями и сальными остротами, доводя смеющихся гостей до колик. Елена никогда еще не видела такого количества вульгарных людей, собравшихся в одном месте, но не слишком удивлялась обществу, в которое внезапно попала. У нее была еще свежа память о коломенском бале. «Вероятно, провинция вся такова!» — говорила она себе, не вслушиваясь особенно в пьяные выкрики. Время от времени гости вспоминали про жениха и невесту и начинали истошно орать: «Горько!» Сперва Савельев целовал ее нежно, едва касаясь губами, словно опасаясь напугать, но вскоре эти поцелуи стали заметно пахнуть крепкими наливками
— Не обижайтесь на меня и моих гостей, — будто подслушав ее мысли, обратился Савельев к Елене после очередного поцелуя. — Друзья мои — люди простые и, подвыпив, начинают буянить! Но они, ей-же-ей, все отличные ребята! А если вам нехорошо, я тотчас всех их выгоню! Скажите одно лишь слово!
— Налейте мне лучше пунша! — сказала она твердым голосом, посмотрев ему прямо в глаза. — Я тоже хочу веселиться!
— Вот это по-нашему, по-гусарски! — восхитился Дмитрий, грохнув о стол опустевшим стаканом. — Ей-богу, Елена Денисовна, о такой жене я мог только мечтать!
Выпив, девушка сразу захмелела, и внезапно ей стало весело и хорошо в этой компании, которая только что казалась вульгарной. «Мне все равно среди них не жить! Завтра, уже завтра мы отправимся в Санкт-Петербург! Ну, дядюшка Илья Романыч, берегись! Мой муж с тобой шутить не станет!» И то, что она так легко и привычно думала об этом незнакомом человеке как о своем супруге, вовсе не смущало в этот миг Елену, а казалось естественным.
Спальня Савельева была устроена по принципу и образцу всех провинциальных усадебных спален. Это была обширная низкая комната с подслепыми, никогда не отворявшимися окнами. Грубо сработанную безымянным крепостным мастером старинную мебель обтягивал потрепанный, некогда лиловый шелковый репс. Стены украшали тусклые зеркала и картинки-идиллии из жизни пастухов и охотников. В бронзовых подсвечниках и канделябрах оплывали толстые сальные свечи. На комоде среди пустых стаканов из-под вина валялся запыленный томик Коцебу в русском переводе, рядом лежала флейта прекрасной немецкой работы. Только эти две вещи и давали основание предполагать, что Савельев представлял собой нечто более сложное, чем обычный тип пропойцы и кутилы.
Когда молодые, приняв последние поздравления гостей, остались вдвоем возле брачного ложа, юная графиня, растерянно оглядываясь по сторонам, напомнила:
— Мы договорились, Дмитрий Антонович, что наш союз — это сделка во имя спасения друг друга, и не более того. Я надеюсь…
— Да, это была сделка, — перебил Дмитрий, приближаясь к Елене и лаская ее жадным взглядом. — Но брак по расчету — это все-таки брак, и никто не освобождал нас от супружеского долга. Мы с вами, Елена Денисовна, теперь муж и жена перед Богом и людьми, и стыдиться друг друга нам незачем.
Он провел рукой по ее волосам. От этого простого прикосновения девушка вздрогнула и поспешно отвернулась, чтобы скрыть краску, залившую ее лицо.
— Я не могу… Я не готова… — сказала она дрожащим, умоляющим голосом.
— Мой ангел, к своему счастью не надобно готовиться…
Савельев обнял ее за плечи, повернул к себе и осторожно поцеловал в губы. В наступившей тишине оглушительно трещала догорающая свеча, с другого конца дома глухо доносились пьяные песни задержавшихся гостей, где-то в саду, недалеко от окон, плакала, жалуясь на судьбу-злодейку, какая-то баба. Но Елена, опьяненная пуншем, усталостью и желанием, которое она читала в глазах своего мужа, не слышала уже ничего.
Глава двенадцатая
Сожженная рукопись. — Шоколадный чертик. — Бенкендорф обретает союзницу там,
Приблизительно в то самое время, когда Елена венчалась с разоренным костромским помещиком, Евгений сидел в своем кабинете и перебирал старые письма и бумаги, складывая в отдельную стопку ненужные. На столе лежала рукопись только что законченной трагедии из римской жизни и стоял портрет Елены, вставленный в золоченую рамку. Прежняя рамка, траурная, валялась на полу перед пылающим камином. Вилимка по просьбе графа читал ему вслух «Русский вестник». Дело шло небыстро, мальчик произносил слова медленно, по слогам, часто делая неправильные ударения. Граф мягко поправлял его и тут же объяснял, почему надо произносить именно так, а не иначе. Еще во время заточения в комнате ключницы он решил обучить грамоте своего верного помощника. Мальчишка с большой охотой накинулся на учение и менее чем за месяц овладел письмом и чтением по слогам.
Граф ожидал маменьку и оттого сильно нервничал. В последние дни они редко виделись, Евгений дописывал пьесу, а Прасковья Игнатьевна занималась хозяйственными хлопотами, которых день ото дня становилось все больше. Дворецкий Макар Силыч снова впал в беспробудное пьянство, и остановить его на этот раз она никак не могла. «Что за напасть?! — только всплескивала руками графиня. — Ведь никогда прежде не пил. И вот на старости лет рехнулся, поди ж ты!» Ни строгие увещевания барыни, ни наставительные чтения Евангелия больше не действовали. В пьяном виде старик признавался домашним: «Червь ненасытный вселился мне в душу!» И, яростно бия себя кулаком в грудь, словно пытаясь раздавить этого червя, буйный дворецкий орал, как на свадьбе: «Горько мне! Ох, как горько!» Прасковья Игнатьевна уже подумывала упрятать верного слугу в сумасшедший дом, опасаясь, что бывший моряк может вообразить невесть какой ужас и наброситься на кого-нибудь с ножом!
Сегодня Евгений пригласил маменьку к себе в кабинет, чтобы отметить с ней окончание пьесы. Конечно, для этой цели больше подходила гостиная, но Прасковья Игнатьевна не стала перечить сыну, который всего несколько дней как выбрался из своего добровольного заточения. Она мечтала хотя бы ненадолго отвлечься от неприятностей и мирно провести вечер в обществе сына. Евгений же думал о том, что наконец пришло время для серьезного разговора с матерью.
Слуги внесли в кабинет небольшой столик, накрыли его белой скатертью, поставили бокалы, бутылку токайского вина и блюдо с постными закусками. Вилимка сразу замолчал и, уставившись на пироги, от которых еще исходил пар, проглотил слюну. Евгений подмигнул мальчишке:
— Возьми, сколько хочешь, только быстрее, чтобы графиня не видела.
Вилимку не надо было долго упрашивать. Он схватил два пирожка и, обжигаясь, отправил их за пазуху, не обращая внимания на усмешки слуг. Парнишка был всеобщим любимцем, и никто не стал бы его выдавать.
Графиня явилась в прекрасном настроении, несмотря на усталость и досадные хлопоты с дворецким. По случаю маленького торжества она надела старинное платье со шлейфом из золотой парчи, которого не трогала уже много лет. В Европе шлейфы вышли из моды еще во времена Французской революции, однако русские дамы упорно не желали замечать наступления нового века, по-прежнему предпочитая роскошь изяществу.
— Неужели закончил? — первым делом спросила мать. — Ах, какой ты у меня молодец! — И знаком велела слугам наполнить бокалы вином. — Может быть, пересядешь ко мне? — Прасковья Игнатьевна уселась за стол с яствами.
Слуги направились к Евгению, чтобы перенести его вместе с креслом к матери, но он остановил их красноречивым жестом:
— Позвольте, маменька, остаться здесь, у огня.
— Ты замерз, мой мальчик? — забеспокоилась графиня.
— Нисколько, — поспешил он ее успокоить. — Мне надобно сжечь кое-какие старые бумаги…