Потерявшая сердце
Шрифт:
Лавочница, ценившая в своей служанке именно тупую покорность, была недовольна тем, что та начала думать. Она решила отправить девку обратно в староверческую деревню, из которой Евсевий некогда привез ее в Петербург. Но стоило Зинаиде заикнуться об этом, со служанкой случился новый припадок. «Кто ж меня обратно примет, лютеранку поганую-распоганую?!» — «Да ты не говори никому — никто и не узнает!» — убеждала ее лавочница. Но и она понимала, что долго утаивать свой грех от отца с матерью, от деревенского священника, от всей общины простодушная Хавронья не сможет. А если односельчане об этом узнают, забьют ее дрекольем до смерти.
— Что же мы тут бездельничаем! — спохватилась вдруг задумавшаяся Зинаида. — Ты ведь голодная? Так я и знала, эта дура не догадалась дать тебе даже чаю!
— Из крапивы? — удивилась Елена.
— А ты разве не слышала, что роженицам всегда его дают? — подняла брови лавочница. — Для прихода молока ничего лучше не придумаешь!
Молоко у Елены, по ее разумению, пришло и так. Дочка сосала жадно и, судя по блаженному выражению ее личика, оставалась довольна. Но роженица не решилась отказаться от любезной помощи Зинаиды. Когда Елена полчаса спустя поднесла к губам кружку с дымящимся отваром, ей вдруг вспомнился злополучный день — второе сентября. Она тогда сама приготовила отвар для матери и няньки Василисы. Обе крепко уснули, и это стоило им жизни. Прошел всего лишь год и месяц, а казалось, вечность… «Вы, маменька, нынче бабушка», — грустно прошептала Елена и вдохнула пар, поднимавшийся над краями кружки. Отвар пах резко, горько, и когда она сделала глоток, то убедилась, что он и на вкус неприятен.
— Пей, нечего морщиться! — бросила Зинаида, поправлявшая ей подушку. — Это ведь лекарство, его не пробуют по глоточку. Пей залпом!
Выпив все до капли, графиня почувствовала, что ее тело и голова налились сонной тяжестью. Комната медленно закружилась, теряя четкие очертания. Молодая женщина откинулась на подушки и забылась крепким сном…
Во флигеле первой проснулась Маша. Она слышала, как приходила Зинаида, но притворилась спящей. Когда девочка услышала, что дверь флигеля запирается снаружи на замок, она тотчас вскочила с постели и принялась глядеть в окно. Из ее комнатки было видно немного — двор, чисто выметенный стараниями маленьких служанок, поленницу под навесом, помойную лохань, по краю которой скакали взъерошенные воробьи… Она привыкла к этому скучному зрелищу и даже получала от его созерцания некоторое удовольствие. Но сегодня Маша, подсев к окну, увидела кое-что необычное. По двору почти бегом пронеслась хозяйка, прижимавшая к груди какой-то белый сверток. Зинаида отворила одной рукой калитку, воровато оглянувшись, будто проверяя, нет ли за ней погони. Убедившись, что двор безлюден, она вышла на улицу. Маша прилипла к стеклу и разглядела подъехавшего к воротам извозчика. Хозяйка так спешила, что не затворила за собой калитки, а это уж было событие из ряда вон! К тому же Зинаиде очень мешал увесистый сверток, который она держала у груди, укачивая, как… «Как ребенка! — догадалась вдруг Маша, до крайности встревоженная этим происшествием. — Куда это она ребеночка Елены Денисовны понесла?!»
Глава шестнадцатая,
в которой принимаются очень важные решения
Маленький горбатый человечек стучался поздним вечером в ворота особняка князя Белозерского. Этот юноша-карлик со старообразным, морщинистым лицом был весьма странно одет по средневековой моде. Казалось, он только что сошел с подмостков, где давали «Короля Лира» или «Ричарда Третьего». Впрочем, Шекспира в России еще вовсе не ставили, находя его вульгарно кровожадным. Карлика все принимали за бродячего циркача-акробата, кем он и являлся в действительности.
— Чего надо? — спросил удивительного гостя неприветливый привратник.
— У меня письмо к госпоже Евлампии Кирсановой, — сказал с едва заметным акцентом карлик.
— Тоже мне, госпожа! — усмехнулся слуга. — А звать тебя как?
— Иеффай, — ответил карлик, заметно смутившись.
— Ие… Мудрено что-то! — фыркнул сторож. — Ладно, давай письмо, передам.
— Нет, — на шаг отступил Иеффай, — я должен отдать его лично в руки.
— Ну тогда жди, пока кто-нибудь из дворни ее не позовет. Я из-за такой ерунды поста не покину…
Карлик ждал около часа, приплясывая на холодном октябрьском ветру. Наконец к
— Господи, да неужели это ты, Иеффай! Пойдем скорее ко мне, напою тебя чаем.
Это был племянник Якова Цейца, директора цирка лилипутов, приезда которого вот уже два года с нетерпением ждала карлица.
За чаем Иеффай рассказал, что цирк из-за войны застрял сначала в Моравии, потом перебрался в Трансильванию, а уже оттуда — в родную Бессарабию. Почти год они сидели в своих Вендорах и не двигались с места, только весной выехали в Одессу…
Евлампия слушала с замирающим сердцем. Она знала, что как раз весной в Одессе разразилась страшная эпидемия чумы.
— Мы потеряли половину труппы, — поник головой Иеффай.
— А Яша? — вырвалось у нее. — Дядя твой жив?
Вместо ответа тот протянул письмо.
Яков ей писал, что он «пока жив», однако не совсем здоров. Переболев чумой, он стал хуже видеть, и доктора пророчат ему полную потерю зрения. По этой причине, да и по другим тоже, они проторчали все лето в Одессе и решили в этом году снова не ехать в Россию, ограничившись выступлениями в Галиции и Малороссии.
«Если сможешь до зимы прибыть в Киев, — писал он, — чтобы я в последний раз взглянул на тебя, моя дорогая, моя ненаглядная, пожалуйста, поторопись, потому что в декабре мы двинемся в обратный путь. А там, кто знает? Может быть, уже никогда и не свидимся…»
— Он на самом деле так плох? — дочитав письмо до конца, спросила Евлампия. У нее мелькнула мысль, что Цейц просто-напросто заманивает ее в свою труппу, обескровленную чумой.
— До такой степени плох, — признался юноша, — что хочет в следующий сезон остаться дома, а директором цирка сделать меня.
Иеффай рассказал также, что финансовые дела театра плохи, так плохи, что он добирался до Москвы, зарабатывая деньги своим ремеслом гимнаста-акробата. Днем выступал на базарах и площадях, ночами шел пешком или ехал на попутной подводе, если выступление было удачным и находился лишний гривенник.
— А вот это дядя просил вам передать, если надумаете ехать. Вы — дама, вам деньги в дороге не помешают. — Он достал из кармана жиденький холщовый мешочек и со звяканьем положил его на стол.
— Убери с глаз долой! — рассердилась она. — Вы бедствуете и еще бросаетесь авансами! Если я решусь ехать, то деньги уж как-нибудь раздобуду! Сколько ты пробудешь в Москве?
— Дня три-четыре.
— Через два дня я дам ответ…
«Нет, он сошел с ума, старый черт, — ругалась про себя карлица, оставшись одна. — Хочет, чтобы я пустилась в путь в осеннюю хлябь, по бездорожью!» Вместе с тем ее терзала мысль, что если Яков просит об этом, значит, ему действительно плохо и он боится не дожить до следующей весны. Еще через минуту она уже думала о Цейце с нежностью: «И вовсе он не черт, да и не такой уж старый — всего-то сорок семь лет…»
Князь Илья Романович не первый день ломал голову над неразрешимой задачей. Каким образом графу Обольянинову, принявшему внушительную дозу яда, удалось не только встать с постели, но и, спустившись во двор, забраться в карету и бежать? Одно из двух: либо яд потерял свои губительные свойства, либо графу кто-то помог. Первое предположение у него уже возникало в связи с чудесным выздоровлением Глеба, на которого яд поначалу действовал, а потом вдруг перестал. «Может быть, зелье выдохлось? — недоумевал Белозерский и тут же сам себе возражал: — Вряд ли! Я ведь видел, как Обольянинова корчило и бросало в пот. При смерти был и вдруг очнулся… Значит, кто-то посодействовал»… Он перебирал в уме слуг, одного за другим, и находил, что любой из них мог бы продаться. «Был, был помощник, — мучился Илья Романович. — Кто-то раздобыл ему противоядие». Князя посетила неожиданная мысль, от которой ему окончательно стало нехорошо. «Так ведь и Глебу наверняка кто-то помогал!» Евлампию он не подозревал, прямолинейная шутиха точно ничего не знала, иначе давно подняла бы шум. А вот Архип… Он стар, недогадлив и глуп как пробка, но как раз, когда князь отдал старика в слуги младшему сыну, Глеб неожиданно пошел на поправку.