Потомок Мансуровых
Шрифт:
– Да!
Молчала трубка. Ни дыхания, ни хихиканья.
Кончились шуточки...
– Ждите же, - сказал я, - выхожу!
– и опустил трубку на рычаг.
Вот так. Вернувшись в комнату, я снял смятые брюки и надел новые от костюма, который заставила меня купить Людмила. Из старых брюк я выгреб горсть мелочи, подкинул на ладони. Вот двугривенный, вот и пятак.
А вот на полу-бумажка с моими каракулями, с пересказом первого сна. Да-да, все точно. Так я и запомнил.
Я скомкал бумажку. Присел на диван. Подумав, я взял подвернувшийся лист бумаги и написал так: "Ирина Кондратьевна, дорогая! Извините меня за обман и будьте счастливы!" Потом я пошел на кухню.
–
– С печенью!
– всполошилась Ирина.
– Опять! Вот несчастье-то!
Татьяна Петровна была старинной и самой близкой ее подругой. И конечно же, помчится к ней моя Ирина Кондратьевна в далекий новостроечный район города, и телефона у подруги нет.
– Да как она до автомата-то добрела, бедная! А я,значит, опоздала?
– Она сказала, - успокоил я старуху, - пусть, мол, в любое время, неважно. Как сможете. И чтоб ничего с собой не тащили.
Старушка убежала в ванную-мыться и переодеваться.
.. .Прощайте, Ирина Кондратьевна, будьте счастливы, живите сто лет! А главное - уходите скорее из дому подальше, на всякий случай. Простите, что обманул вас, но это, наверное, единственное, что подвластно мне сегодня, что не подвластно Мансурову. Прощайте, Ирина Кондратьевна...
Я вышел на лестницу и толкнул за собой дверь. Куце лязгнул за спиной замок. Теперь- вниз.
.. .Он стоял на площадке последнего пролета и смотрел на меня снизу вверх внимательно и серьезно.
На лестничном развороте, за марш до Мансурова, я сунул правую руку в карман, нащупал папиросную пачку. Как с пистолетом в кармане, как с пальцем на предохранителе, спускался я к нему.
– Что у вас там?
– негромко спросил Мансуров.
– Закуривайте, Карбиол Филиппович!
Рука с пачкой вылетела из кармана, уткнулась ему в грудь. В сжатом кулаке левой руки, в другом кармане, плавились, жгли ладонь монеты.
– Закуривайте, Карбиол Филиппович!
– Я не курю, - сказал он совсем тихо и отступил, ибо я продолжал надвигаться на него.
И тогда с величайшим облегчением, освобождаясь от последнего страха, словно гранату под ноги обоим нам, швырнул я эти монеты, и, как при взрыве, отшатнулся Мансуров. Монеты грянули о бетон, взметнулись вверх, снова упали, запрыгали по ступенькам и сгинули в подвальном пролете. Потом была тишина, и в этой тишине невесело засмеялся князь.
– Что, Кирилл, видимо, и вам явилось это? А? Ну конечно же! Пророчества, понятые неверно. Папиросная пачка и монеты, чтобы покончить со мною, так, что ли? Монеты и папиросы?-допытывался он, заглядывая мне в лицо.-А в каком виде предстало вам это?
Огромное колесо, напоминающее срез гигантского апельсина? И оно медленно вращалось, и лучи его трепетали, как щупальца, и слегка подгибались по ходу вращения, да?
Я молчал, бессильно и бездумно прислонясь спиной к перилам. Потом оттолкнулся от них и стал спускаться.
– Впрочем, разумеется, не это предстало вам, - задумчиво говорил Мансуров, спускаясь следом.
– Конечно, не это. Каждому свое. Знаете, Кирилл Иванович, как называли это древние? Мертвый Палач. Как точно, не правда ли? Именно палач, и именно мертвый. Пророчество, которое обречен запомнить неверно и знаешь об этом,-это ли не палачество? И я наглотался этого в свое время, Кирилл Иванович, ох наглотался! Как я вас понимаю!
– Он зашел вперед, заглянул мне в глаза, остановясь у самой двери. Во взгляде его были грусть и сочувствие.
– Ведь и вы были в тех, мне отпущенных пророчествах, говорил он, держась за дверную ручку, - не могло там вас не быть! А запомнился
– Кто же он?
– спросил я князя.
– Что это, по-вашему?
У Мансурова дернулся угол рта:
– Ваш "он" и мой "он"-это разное. Древние считали, что это суть человеческой сущности: вашей, моей, Иванова... Это-нервы ваших нервов, душа вашей души. Это ваш настрой, что ли, тональность вашего настроя, если уподобить вас прибору, антенны которого направлены в мир. Слишком грубый настрой, - грустно улыбнулся князь, - слишком грубый, Кирилл... Как ему правильно воспроизвести истину? Невозможно это. А истина транслируется, говоря зременным языком, непрерывно транслируется. Истина для каждого. И вот она обретает образ, всплывает на телеэкране вашей души, трансформируясь, приобретая чудовищные контуры Мертвого Палача. Для вашей души - вашего, для моей - моего. Откуда летит-транслируется истина, я не ведаю. Ну, представьте себе хотя бы некий, не для людей замысленный маяк Вселенной, ну хоть в пресловутом четвертом измерении. И светит себе этот маяк, и свет егонесчетные варианты несчетных вариантов пересечения судеб каждого шага любого живущего в мире. Понимаете? А прибор ваш, сами вы то есть, вылавливая в свете этого маяка свою часть, свою долю, не способен правильно воспроизвести, воссоздать принятое. Ну мыслимо ли проиграть Чайковского булыжником на стене? Вот и выстукивается такое: папиросы, монеты, горбун, апельсиновый срез... Идемте-ка, друг мой.
Князь открыл передо мной дверь парадной, и мы молча двинулись рядом: по Каплина, к углу. И странное дело, Мансуров, так вовремя посерьезневший, Мансуров, нахлебавшийся, как и я, лиха в видениях, враг мой Мансуров уже не казался мне таким омерзительным, неуязвимо страшным. Человек под машиной. . Волхова, которой нужно... Забудь о ней! Мертвый Палач... Булыжник...
Мы свернули за угол. Вот оно-заведение лейтенанта Листикова. Князь быстро глянул на меня, чуть приметно улыбнулся:
– Хороший вы человек, Кирилл, - сказал он.
Вот так. Мир-дружба. Сейчас за руки возьмемся. Парикмахерская. Газетный киоск. Цистерна с квасом...
– По Алексеевской?
– спросил я князя.
– Как лучше?
– Как прикажете, Кирилл Иванович,сказал он,-ваша добрая воля. Хотя, признаться, я предпочел бы по Литовской.
– Значит - по Литовской.
Мы перешли Алексеевскую. Садик. Сберкасса. Тут еще тридцатка моя сберегается, остаток таежных моих капиталов. Быстро ж я их...
– Жалей не жалей, сто рублей - не деньги!-князь опять выступал в амплуа разбитного телепата.
"Обувь". Через два дома - булочная. Тут начинался Угольный переулок, и по нему можно было свернуть на набережную, а по ней попасть туда, куда мы направлялись.
– Вот что, - сказал я, - по Литовской не стоит. Идемте-ка по Угольному.
– А, понимаю...-начал князь развязно.
– Стоп,-глянул я ему в глаза,-не нужно. ..
В конце Литовской жила Людмила.
– Что ж,-изменил тон Мансуров,-по Угольному так по Угольному. Чуть дальше, и только.
Он аккуратно обогнул урну, возле которой мы было остановились, и двинулся, опустив голову, близко-близко от стены. И я двинулся следом и оглянулся на урну - ту самую, в которую так метко швырнул я пачку папирос в начале того чудесного и грустного сна. Почти целый квартал мы молчали. Изредка он взглядывал на меня, не решаясь заговорить.