Потомок Мансуровых
Шрифт:
– Первое средство,-обрадовалась та.Ну ступайте, лягте. . . Да, Кирилл!
Я повернулся к ней в дверях своей комнаты.
– Тут вам что-то раззвонились сегодня. Раза три-мужчина. И знаете, Кирюша, голос, прямо скажу, неприятный, да и тон тоже. Отрекомендовался вашим старым знакомым, а когда звонил в последний раз и я спросила, что все-таки вам передать, представьте себе, отвечает: "Передайте ему, чтоб поднимался лифтом". Ну, что это!
– Ирина Кондратьевна возмущенно развела руками.
Ясно...
– А кто еще звонил?
– спросил я невесело.
– А еще,
Нет, не могла мне звонить Волхова. Чепуха это, а вернее-звено всей сегодняшней мансуровской цепи.
– Так я лягу, Ирина Кондратьевна, а вы меня растолкайте через часик, ладно? Будильник у меня - не того...
– Не беспокойтесь, Кирюша, разбужу. У меня там часы на кухне, я безе пеку. Вот встанете и попробуете.
– Ага.
– А телефон?
– напомнила старушка.
– Нету меня дома, - я стиснул зубы, - ни для кого нету.
Соседка понимающе покивала и энергично засеменила в кухню. Закроешь глаза-словно ежик бежит: тук-тук-тук...
Я постоял немного с закрытыми глазами, потом вошел в свою комнату. Подошел к распахнутому окну, глянул вниз, на дно колодца, на баки с мусором, на ящики-доски. . . Все как всегда, все то же. . . Вот стоят два дядьки, а рядом дворничиха. Разговаривают. Вот парень пестроклетчатый грохочет мусорным ведром по краю бака, что-то кричит тем троим, а что - не слышно за грохотом. В окне напротив, через двор, спортсмен грушу колотит, прыгает вокруг нее, набычившись. Этим он, когда ни посмотри, занят. Фанатик. Молодец.
Все как всегда. Ну, спать. Отключиться.
Я сдвинул книги по дивану в угол, поставил табурет под ноги и угнездился на диване, подоткнув под голову, на деревянную боковину, валявшийся тут же свитер. Спи.
В дверь царапнулся кот, негромко мяукнул, опять царапнулся.
– Гуляй, брат, гуляй,- сказал я коту, - лень мне дверь открывать, извини...
Я уже засыпал.
".. .да не изнемогай ты попусту, не старайся. Не сможешь ты этого запомнить. Невозможно это. Уверяю тебя, не избежишь ты того, о чем тебе говорено. Все сбудется. Смотри, какое оно, твое будущее. Нет, да нет же!
Проснувшись, будешь ты помнить совсем не то, не то, говорю тебе! Сейчас-то помнишь, еще бы! И до самого пробуждения будешь помнить, а потом... Исчезнет, растает, и в тот же миг всплывет нечто совсем другое, что ты и примешь за слышанное-виденное, за истинное. Как умрешь ты, я тебе показал. И как мог бы избежать того рокового для тебя стечения обстоятельств. Помнишь? Ох, да не пытайся ты запомнить, поверь мне! Не запомнишь ты и меня, меня, который говорит тебе все это. Будешь помнить нечто овальное и дрожащее. А разве же это так? Стони, стони...
А знаешь ли, что должен бы ты сделать, чтобы этот человек, князь этот, отстал от тебя?
Чтобы канул в тот же миг в небытие, не оставив и следа в твоей памяти? Проще простого: всего-навсего предложить ему, некурящему, закурить, а когда он откажется - бросить ему под ноги цену пачки, двумя монетами: двугривенным и пятаком. Просто? Бросил - и свободен.
А чтобы навсегда стать счастливым с этой - твоей женщиной? Тоже просто до
Нужно только... Стони, стони, корчись. Веришь ведь мне? Веришь! И опять ошибаешься: нет у меня к тебе никакой злобы, и сожаления нет, и радости я не испытываю. Может ли машина чувствовать? Ну, корчись, запоминай. .. Сколько уж раз встречались мы в твоих снах, сколько уж раз пытался ты совершить невозможное, отчего ж еще раз не попробовать? Нет, все-таки судьба - рельсы. И не шагнешь с них в сторону, и не свернешь. И голову не положишь на эти рельсы. Несчетны варианты каждого деяния, а предрешен толь-' ко один, вот ведь как... Кстати, завтра, ровно в семь вечера, тут на Каплина, у одиннадцатого дома вылетит на тротуар машина и собьет прохожего. Право, лучше бы насмерть.
Да, да: у одиннадцатого дома, в семь. Ах, какое у тебя сейчас лицо! Вот проснешься, запомнив совершенно не то, что нужно запомнить, неправильно запомнишь, непростительно неправильно... Как всегда, как при всех прошлых пробуждениях. А вот кое-что повеселее: в булочной, на Октябрьской,-лотерейный билет № 03744, серии 161. "Жигули". Купил бы билетик, а? Ну ладно, ладно, хватит с тебя. Исчезаю, гасну, ухожу из сна... Ох и плохо же тебе сейчас, правда?"
.. .Уже у самой кромки, у самой поверхности трясины сна, услышал я и запомнил интонации этого голоса, услышал свой стон и почувствовал боль в сцепленных зубах, сквозь которые этот стон выцеживался.
– Да проснитесь же, проснитесь!
Теперь я был уже на поверхности. Я открыл глаза. Надо мною стояла старушка, глядя на меня с испугом и участием.
– Что же это с вами, Кирюша? Вы, кажется, не на шутку заболеваете? Я из кухни услышала, что вы стонете! Может быть, врача?
Я сел на диване. Записать, записать, запомнить! Сейчас же. Да умолкни ты!
Сон, словно льдинка на горячей ладони, стремительно стаивал со всех сторон. Вот только середина уцелела, вот уже...
– .. .А доктор Васильчикова - прекрасный специалист, - звучал в это время ненавистный мне сейчас голос старушки.
– Двадцать пять копеек!
– яростно крикнул я в лицо соседке.
– Старик под машиной!
"Не запомнишь..."
На миг, на неуловимую долю секунды, увиделось; озарилось все и погасло, и только яркая точка в памяти, как на экране погасшего телевизора. Льдинки на ладони больше не было. Я глянул на ладонь с недоумением, поднес ее ко лбу, отер пот.
– Ирина Кондратьевна, - спросил я старушку, - что я сейчас сказал?
– Не сказали, а крикнули. И очень грубо крикнули, - надменно и обиженно ответила она, вскинув подбородок и прищурившись.
– Ирина Кондратьевна,-протянул я к ней руку, - вы меня простите, пожалуйста. Худо мне что-то в самом деле, да еще такая дрянь привиделась. . . Не сердитесь, а?
Ее лицо мгновенно подобрело.
– Крикнули вы, Кирюша, что-то про старика и про копейки. Ну да-двадцать пять копеек.
И все-таки я вспомнил! Вспомнил и запишу! Сразу же, как только она уйдет. Как же сейчас мне ясно все: и про смерть мою, и про старика, и про Мансурова... Каждое слово, каждый штрих этого сна. Даже интонации говорившего: тускло-металлические, неживые.