Потоп. Дилогия
Шрифт:
– Чем ближе к Варшаве, милостивый пан, – объяснил ему один из них, – тем больше шведы теснят народ. Там, куда они только пришли и где им еще может грозить опасность, они помягче, сами оглашают капитуляции и королевские указы против притеснителей; но там, где они уже утвердились, где заняли поблизости без боя какой-нибудь замок, они тотчас забывают все свои посулы и никого не щадят, грабят, обижают, обирают, поднимают руку на костелы, духовенство и даже на монахинь. Это все еще ничего, а вот что в Великой Польше творится – этого никакими словами не опишешь!
Тут шляхтич стал рассказывать,
– Везде так будет, – говорил шляхтич. – Божье попущение! Близок Страшный суд! Чем дальше, тем хуже, и ниоткуда не видно спасения!
– Человек я нездешний, – сказал Кмициц, – но только странно мне: что же это вы так терпеливо сносите все обиды, хоть сами шляхтичи и рыцари?
– С чем же нам выступить против них? – воскликнул шляхтич. – С чем? В их руках замки, крепости, пушки, порох, мушкеты, а у нас даже охотничьи ружьишки и те отняли. Была еще надежда на пана Чарнецкого, но он в оковах, а король в Силезии, так кто же может помыслить о том, чтобы дать отпор врагу? Руки у нас есть, да в руках нет ничего и вождя нет!
– И надежды нет! – глухо сказал Кмициц.
Они прервали разговор, так как наехали на шведский отряд, сопровождавший подводы, мелкую шляхту и реквизированную «добычу». Удивительное это было зрелище. На сытых, как быки, лошадях, с десятками гусей и кур, притороченных к седлам, ехали в облаках перьев усатые и бородатые рейтары, правой рукой в бок упершись и сбив набекрень шляпы. Глядя на их воинственные, надменные лица, нетрудно было догадаться, какими господами чувствуют они себя здесь, как весело им и вольготно. А убогая, порою босая шляхта, свесив голову на грудь, шагала пешком у своих подвод, затравленная, испуганная, подгоняемая часто бичом.
Когда Кмициц увидел эту картину, губы затряслись у него как в лихорадке.
– Эх, руки у меня чешутся! Руки чешутся! Руки чешутся! – твердил он шляхтичу.
– Молчи, пан, Христом-Богом молю! – остановил его тот. – Погубишь и себя, и меня, и моих деток!
Случалось, однако, что взору пана Анджея открывались иные картины. В отрядах рейтар он замечал порою кучки польской шляхты с вооруженной челядью; ехали они с песнями, веселые, пьяные и со шведами и немцами запанибрата.
– Как же так, – спрашивал Кмициц, – одних шляхтичей преследуют и теснят, а с другими дружбу заводят? Верно, те, кого вижу я среди солдат, подлые предатели?
– Нет, не подлые предатели, а хуже, еретики! – отвечал шляхтич. – Для нас, католиков, они тяжелее шведов, они больше всего грабят, жгут усадьбы, похищают девушек, мстят за личные обиды. Весь край они держат в страхе, ибо все сходит им с рук, и у шведских комендантов легче найти управу на шведов, нежели на своих еретиков. Только слово пикни, всякий комендант тебе в ответ: «Я не имею права преследовать его, не мой он, ступайте в ваши трибуналы!» А какие теперь трибуналы, какой суд,
109
натравливают (лат.).
Тут шляхтич прервал речь и с беспокойством посмотрел на Кмицица.
– Ты, говоришь, из курфюрстовской Пруссии, так, может, и сам лютеранин?
– Господи, спаси и помилуй! – воскликнул пан Анджей. – Из Пруссии я, но мы спокон веку католики, в Пруссию из Литвы пришли.
– Ну, слава Богу, а то я испугался. Дорогой мой пан, quod attinet [110] Литвы, то и там немало диссидентов, и предводительствует ими могущественный Радзивилл, который оказался таким предателем, что сравниться с ним может разве что Радзеёвский.
110
что касается (лат.).
– Чтоб черт унес его душу еще в этом году! – в ярости крикнул Кмициц.
– Аминь! – сказал шляхтич. – И прислужников его, и подручных, и палачей, про которых мы и то наслышаны и без которых не посмел бы он посягнуть на отчизну!
Кмициц побледнел и не ответил ни слова. Он не спрашивал, не смел спрашивать, о каких это прислужниках, подручных и палачах толкует этот шляхтич.
Едучи нога за ногу, добрались они поздним вечером до Пултуска; там Кмицица вызвали во дворец епископа, alias замок, к коменданту.
– Я, – сказал пан Анджей коменданту, – поставляю лошадей войскам его милости шведского короля. Вот квитанции, с ними я еду в Варшаву за деньгами.
Полковник Израэль, – так звали коменданта, – ухмыльнулся в усы и сказал:
– Поторапливайся, пан, поторапливайся, а назад телегу возьми, чтобы было на чем везти деньги.
– Спасибо за совет, – ответил пан Анджей. – Я понимаю, что твоя милость смеется надо мной. Но я все равно поеду за своими деньгами, хоть до самого всемилостивейшего короля дойду!
– Езжай, езжай, своего не упускай! – сказал швед. – Куча денег тебе причитается.
– Придет время, вы мне заплатите! – ответил, выходя, Кмициц.
В самом городе он снова попал на торжества по случаю взятия Кракова, которые, как оказалось, должны были длиться повсюду три дня. Однако он узнал, что в Пшасныше, быть может, не без умысла, шведы несколько преувеличили свою победу: киевский каштелян вовсе не был взят в плен, он получил право выйти из города с войском, оружием и зажженными пушечными фитилями. Говорили, что он намерен отправиться в Силезию. Небольшое это было утешение, а все же утешение.