Потоп
Шрифт:
— Не огорчайся, братишка. Я рада — вот через столько лет всё же выяснилось, что у меня есть брат. А то чуть об этом не забыла.
Она улыбнулась, едва заметная улыбка родилась из того же выражения лица и тут же в нём растаяла.
— Ты бы лучше встал, — сказала она вдруг с чисто женской практичностью и двинулась к двери.
Взявшись за дверную ручку, она остановилась, обернулась к нему и, не выпуская ручки, прислонилась к косяку.
— А знаешь, — сказала она, — я ведь так и не сказала, как я
— Лучше скажи, за то, чего я не сделал. — Он сам не понимал, что означал его тон.
— Я никогда к этому так не подходила. Как к чему-то негативному. Наоборот, как к позитивному.
— Негативно-позитивному, — сказал он. — Вроде того, о чём я прочёл в газете, про нечто новое в физике — они зовут это антиматерией. — Он запнулся. — А знаешь, мой лихой киношник Яша начинал свою жизнь физиком.
Она, казалось, его не слышала.
— У тебя он всё ещё есть?
— Что? — спросил он. И отлично зная, что он у него есть, мысленно увидев его в рваной картонке от писчей бумаги, спрятанной в сундук, в Калифорнии, солгал, сам не понимая зачем лжёт: — Понятия не имею, есть он у меня ещё или нет. Скорее всего потерял. Вечно переезжаешь с места на место…
Она посмотрела на него внимательно.
— А жаль, если потерял.
— Да на что он мне сдался? Сейчас бы меня наверняка от него стошнило.
Его удивило слово, которое он произнёс. Правда, его и впрямь подташнивало. Но не от этого.
— Я хотел сказать, что теперь я бы его сделал иначе.
— Но это было бы так же… — Она не договорила.
— Так же хорошо? Ты это хотела спросить? Скажу. Было бы в сто раз лучше.
Она прислонилась спиной к двери, держа обеими руками ручку, и снова повернулась к окну. Потом сдержанно спросила:
— Ты меня возненавидел? За то, что я заставила тебя это сделать? И теперь ненавидишь?
— Может, я должен сказать тебе спасибо, — мрачно ответил он. Потом старательно натянул простыню до самого подбородка и уставился в потолок. — Чёрт, я ведь кое-чего добился. Если бы я продолжал ту возню, я бы, наверное, так и не попал в Калифорнию.
Ему захотелось, чтобы она поскорее ушла.
— Я рада, что ты приехал, — донеслось от двери. Потом он услышал, как дверь хлопнула.
Дверь едва успела закрыться, как она без стука приотворила её снова и просунула голову в щель.
— Вставай, — приказала она. — Вчера ты обещал повести мистера Джонса в церковь, поторопись.
Она снова затворила дверь.
В церковь, — подумал Бредуэлл Толливер.
Да, он пообещал свозить Яшу Джонса в здешнюю церковь. Это, объяснил он ему, будет неплохим началом.
Церковь, — думал он не двигаясь. Он ни разу не был в церкви, в этой церкви, в той
Тогда была ночь, ночь перед похоронами, когда он приехал в Фидлерсборо. Он вошёл, в прихожей было полутемно и пусто. Поставил чемодан и почувствовал запах цветов из библиотеки. Он туда вошёл. Сестра стояла совсем одна посреди комнаты и плакала. Она заметно выросла. Сформировалась.
И была совсем одна в полутёмной комнате.
Она подошла, взяла его за руку и подвела к гробу.
— Погляди, сказала она. — Теперь он уже маленький.
Да, Лэнк Толливер больше не был высоким. Теперь уж ему не стоять посреди комнаты — высокому, с торчащими чёрными волосами, такими жёсткими и густыми, что чесать их в пору хоть скребницей, — теперь уж не дёргать себя за длинный чёрный ус и не сверкать глазами. Не топать сапогами, вымазанными в коровьем навозе, и, хоть он и таскал в заднем кармане не меньше двух тысяч долларов, он по-прежнему выбивал этими сапогами ножку у стола и плевал на ковёр.
— Ну почему ты его так ненавидел? — спросила она.
Что он мог ей ответить, если вдруг понял, что сам этого не знает?
— Как ты можешь его ненавидеть, — с болью закричала она, — если он теперь такой маленький? Погляди, как он усох!
Она кинулась ему на шею. Он не помнил, чтобы она когда-нибудь делала это раньше. Но он и знал-то её мало, ведь так давно не жил дома.
Он стоял в полутёмной комнате, где так пахли цветы, почему-то напоминая ему запах детской рвоты, похлопывал её по плечу и старался утешить.
Да, она здорово выросла.
А теперь он лежал на спине, решив, что через минуту встанет и пойдёт в церковь, и вспоминал то давно прошедшее время. Он подумал о том, как приходила сестра и что только такой хам, как он, да ещё с перепоя, мог заметить, что у неё всё ещё красивые ноги, особенно не видав её чуть не шестнадцать лет. Он поразмыслил, является ли восхищение ногами сестры кровосмесительным.
Весьма поэтичный сюжетец, — подумал он. — Именно это Шелли и называл кровосмешением.
Ха, — думал он, осклабившись, насколько позволяла боль в голове, — что можно Шелли, позволено и Бредуэллу Толливеру в Фидлерсборо.
Ха, думал он, вот он, наш прекрасный киносценарий. Пожилой писатель — нет, писатель не первой молодости — возвращается в Фидлерсборо, видит сестру. Замечает, что любуется её ногами, выясняет, что на самом деле она — его переодетая мать, отчего всё становится на место. Финал: панорама целительных вод, на рассвете заливающих Фидлерсборо.