Потоп

Уоррен Роберт Пенн

— Не понимаю.

— Я написал то, что называется разработкой — рассказ, из которого потом делают сценарий, — показал своему дорогому коллеге и заказчику, а он говорит, что это — дерьмо. Вернее, он сказал, что это чересчур мастеровито.

— Но ведь…

Он прервал её:

— А ну-ка снимите эту шляпу.

Она покорно наклонила голову, развязала концы прозрачного голубого шарфа, положила шляпу на колени.

— Но ведь мастеровито — это значит хорошо?

— Не для Яши Джонса, — сказал он и

засмеялся. — Поэтому я с этим делом покончил, а оно доконало меня, во всяком случае положило конец моим стараниям не быть мастеровитым, а поэтому мне лучше убраться к чёртовой матери туда, где я хотя бы могу быть мастеровитым. — Он помолчал. — Думаю, это прикончило для меня и Фидлерсборо.

Солнце и тень медленно проплывали мимо.

— Значит, вы уезжаете? — спросила она немного погодя.

— Да.

— Но ведь можно начать сначала.

— Послушайте, — сказал он, — если человеку оторвало ногу, вряд ли ему стоит отращивать новую. Лучше достать красивый протез в Комитете помощи ветеранам войны и как следует поупражняться, чтобы танцевать на нём румбу, а потом выступать в госпиталях, внушая бодрость калекам. И тогда ваш портрет напечатают в газетах. Вот это и значит мастеровитость. — Он засмеялся, уставившись на дорогу.

— Ну да, мастеровитым называют человека, который умеет управляться с искусственной ногой почти так же хорошо, как с настоящей.

Помолчав, она спросила:

— Мистер Джонс, наверно, хочет, чтобы вы попробовали снова?

— Хочет.

— Мне вот придётся начинать сначала, — тихо произнесла она, подольше помолчав.

— То есть в каком смысле? — спросил он, не глядя на неё.

— В Фидлерсборо я могу ходить повсюду. Я знаю, куда я ставлю ногу. Всегда знаю, каждую минуту, где я нахожусь. Но в Лейк-Тауне, куда нас переселят… — Она запнулась. — Вам надо сделать этот фильм. Пусть люди знают, как себя чувствуют те, кого хотят затопить и вынуждают уехать. Вы должны его сделать.

— Ни чёрта подобного! Я же вам сказал, почему я не буду этого делать! — воскликнул он, вцепившись в руль.

Она уронила голову. Потом ещё более слабым голосом нерешительно сказала:

— Я-то всё равно не смогла бы его увидеть. Но хотя бы…

Она помолчала.

— Что?

— Могла поставить пластинку. Я купила себе такую же, как в «Книге для слепых». Её вчера прислали по почте. Теперь, когда нас поселят в Лейк-Таун и мне захочется вспомнить, как мы жили в Фидлерсборо, я смогу поставить свою пластинку.

Он молча смотрел на дорогу.

— Вы сердитесь?

— Нет.

— У вас сердитый голос. — И помолчав: — Я не хочу, чтобы вы сердились.

Он ничего не сказал.

— Если вы сердитесь, я не смогу вас ни о чём попросить.

— О чём?

— Помните, я вам говорила про то, как первый раз услышала ваши рассказы из «Книги для

слепых» и как вдруг почувствовала, что узнала Фидлерсборо… и какие тут люди. — Она не сразу решилась продолжать. — Понимаете, — сказала она тихо и нерешительно, — это помогло мне ещё и вот в чём. Дало мне веру, что и я тоже могу жить. Как все люди. Из-за той пластинки мне захотелось сойтись с другими людьми. Сойтись и жить. — Она снова сконфузилась. Потом спросила ещё тише и более нерешительно:

— Вы сердитесь, что я вам это говорю?

— Нет, — сказал он резко. — Нет.

— Когда нас переселят в Лейк-Таун, — сказала она, — и я захочу завести мою пластинку… то… если…

— Если что? — спросил он.

— Моих друзей, людей, которые мне нравятся, я знаю. Знаю, какие у них лица. Понимаете, я трогала их лица пальцами. Это ведь у нас вроде зрения. Так я вот к чему говорю: когда нас переселят и я заведу пластинку, если бы я смогла вспомнить… — Она замолчала. — Вы сердитесь?

— Нет.

— Это ведь одна секунда…

Она выжидала. Машина еле-еле двигалась. Он на неё не смотрел.

— Если бы вы согласились… — сказала она.

Он вывел машину на обочину и чересчур резко затормозил. Обвёл взглядом окрестность. Впереди расстилалась дорога, слева горело на солнце полынное поле, справа темнел прореженный солнечными пятнами лес.

— Ладно, — сказал он каким-то скрипучим голосом.

Она сидела сзади очень прямо на дорогом сиденье, держа за поля соломенную шляпу с голубым шарфом. Он неловко перегнулся и подставил лицо. Глаза её, ярко-синие и спокойные, казалось, были устремлены на него. Пальцы отпустили край соломенной шляпы и медленным, очень мягким, ощупывающим движением поднялись к тому месту, где должно было находиться его лицо.

Он ждал, чтобы пальцы его нашли.

Они нашли его.

Положив ладони ему на щёки, она пальцами обхватила его лицо. Пальцы нащупали уши, очертили их форму. Нащупали челюсть, потом двинулись вверх по щекам, равномерно с обеих сторон пробегая по ним мягкими, прохладными, но уверенными прикосновениями. Пальцы очертили изгибы лба, выступы над глазными впадинами. Бред закрыл глаза, и пальцы: лёгкие, как дыхание, описали очертания его глазных впадин. Потом побежали вниз, прикасаясь к его рту, подбородку.

Сидя с закрытыми глазами, он вдруг явственно услышал металлический неугомонный треск саранчи.

Он открыл глаза.

Её глаза были закрыты. Лицо было поднято, оно выражало задумчивость, безмятежность, погружённость в себя; было отрешённым и независимым, а нижняя губа слегка влажной. Казалось, она не дышит. Он решил, что она, наверно, сдерживает дыхание. В этом залитом ослепительным светом и наполненном стрёкотом саранчи мире лицо её и закрытые глаза были защищены тенью от дерева.