Потрясающий мужчина
Шрифт:
Наконец в воскресенье, во второй половине дня, мы отправились в путь. Когда мы проезжали по автобану мимо той части Франкфурта, где я когда-то жила с родителями, мое сердце забилось от радости: я возвращалась на родину при самых счастливых обстоятельствах! С блестяще сданным экзаменом! С блестящей перспективой! И, как ни банально это звучит, с блистательным мужчиной, избранником моего сердца!!!
Пригород, в котором живет мать Бенедикта, был мне незнаком. Когда мы подъехали к Мюнцбергштрассе, 19, дом стоял погруженный в темноту. Бенедикт трижды просигналил, и тут же в дверях появилась фрау Нора:
—
Начались шумные приветствия. Она со смехом показала на пожелтевшую табличку в пластмассовой оболочке, приклеенную скотчем к двери. Кривым детским почерком на ней было написано: «Я так счастлив, что ты вернулась!!!» В левом верхнем углу было нарисовано смеющееся солнце, внизу — локомотив, пускающий черные клубы дыма.
— Это ты нарисовал, когда я лежала в больнице с доброкачественной кистой на матке. Тебе тогда было восемь лет! — радостно сообщила мать Бенедикта.
— Дымящийся электровоз, — засмеялся Бенедикт.
— Ты уже в детстве был творческой личностью!
Я вошла в дом последней. Закрывая дверь, я увидела, что пошел дождь.
В коридоре было темно.
— Огромный тебе привет от Меди. Она до следующего воскресенья в отъезде со своим поклонником, иначе, конечно, примчалась бы поприветствовать тебя, — проговорила Нора, зажгла свет в гостиной и выключила телевизор.
Оглядевшись, я испугалась. Это была длинная комната, вернее, две — одна комната, переходящая в другую. В торце каждой по окну. В правой части — обеденный стол, накрытый скатертью, связанной крючком, в кремово-коричневых тонах. Стулья из мореного дуба. Над столом самодельная лампа, вырезанная из дерева: на пяти грубых брусьях сидело по лампочке, покрытой чепчиком из пластмассы с льняной основой с рюшечками. В середине комнаты — массивный шкаф из светлого клена с застекленной центральной частью. На верхней стеклянной полке стояли желтый, красный, синий и зеленый бокалы. Аккуратные наклейки «настоящий, граненный вручную, хрусталь» доказывали, что бокалами никогда не пользовались. Среднюю стеклянную полку слева украшали ангел из сусального золота и пестрые, сплетенные из шерстяных ниток ангелы поменьше, а справа — слепленные из пластилина подставки для яиц, в которых торчали расписанные детской рукой пасхальные яйца. На каждом втором яйце был надет связанный крючком колпачок. Между ангелочками и яйцами стояла большая бутылка настойки из мелиссы. Это был чужой мир. Я беспомощно посмотрела на Бенедикта.
— Зажги-ка побольше света, — сказал он.
— Я включу твою самодельную лампу. — Его мать опять засмеялась и зажгла светящийся глобус на столике возле телевизора. В голубоватом свете глобуса коричнево-зеленые деревья на обоях казались длинными ломтями заплесневевшего сыра.
Слева и справа от буфета висели репродукции, наклеенные на фанеру. С одной стороны — «Подсолнухи» Ван Гога. В тон подсолнуха края фанеры были покрыты желтым лаком. С другой стороны — ван-гоговские «Ирисы» в синей рамке. Перед телевизором стояли два кресла, обтянутых зеленой буклированной тканью, с сиденьями, покрытыми коричневыми синтетическими ковриками. Апофеозом
— Это придумала моя дочь, — с гордостью объявила фрау Виндрих, — у Меди тоже творческие наклонности. — Потом она показала на разобранный узкий диванчик у окна, на котором лежало покрывало оранжево-коричневых тонов с зигзагообразным геометрическим узором. — Здесь ты можешь спать, а теперь мы поднимемся наверх, в комнату Бенедикта.
На второй этаж вела деревянная лестница. Каждая ступенька скрипела на свой лад. Бенедикт изображал из себя гида:
— Здесь мы видим туалет, — он показал на дверь справа от лестницы, — там ванную комнату, — он показал на следующую дверь, — затем следует мамина спальня, потом мои покои и, наконец, комната Меди.
В комнате Бенедикта потолок был обклеен планками, попеременно окрашенными в синий и оранжевый цвета!
— Это ты разрисовал?
Бенедикт засмеялся:
— Синий и оранжевый раньше были моими любимыми цветами.
— Ты намного опередил свое время, — подхватила мать, — другие пришли к этому гораздо позже.
Я не могла не рассмеяться. Это была комната четырнадцатилетнего паренька. Точнее, комната подростка, которому было четырнадцать четырнадцать лет назад. На стене — два ряда полок, на них несколько книг и масса моделей машин. Над полками висели четыре фотографии старых гоночных машин с покрытыми оранжевым лаком краями, «Пылающий жираф» Дали — с синей кромкой и две экспрессионистские картинки с голыми девушками — в розовых рамочках. У окна — так называемый юношеский стол, имитация еловой древесины. Слева — шкаф, обклеенный фольгой. У другой стены — узкая кровать из бука, в которой не поместилась бы и пара сардин в масле.
Мать Бенедикта взбила подушку в застиранной наволочке в сине-оранжевую полоску.
— Твое любимое постельное белье, — с гордостью объявила она.
— Мои вкусы немного изменились, — засмеялся Бенедикт, — к тому же мы привезли свое белье.
— Чтобы не обременять тебя, — добавила я.
— Как угодно, — мать явно была разочарована.
Когда мы вышли из комнаты, я шепнула Бенедикту:
— Мне кажется, твоя мать не хочет, чтобы мы спали вместе.
— Думаешь?
— К тому же твоя постель узка для двоих и диван внизу тоже. Но я не хочу спать внизу одна. Разве в комнате твоей сестры нет кровати?
Бенедикт попытался вспомнить, но не смог.
— Спроси у матери.
Стоя внизу у лестницы, Бенедикт крикнул вверх:
— Виола может спать в комнате Меди или как?
— Бенедикт, это должна решать сама Меди, — крикнула в ответ мать. — Там ведь ее вещи. Ты должен подождать, пока она вернется.
— Ах вот как. Это очень плохо? — спросил меня Бенедикт.
— Нет. — Собственно, я так устала, что была готова заснуть где угодно — лишь бы немедленно.
Была уже полночь, когда мы наконец разгрузили «БМВ». Бенедикт захотел есть.
— Я купила салями, ты ведь ее так любишь, — сказала мать.
Для меня было открытием, что Бенедикт любит салями. Мы уселись за стол с вязаной скатертью, и мать принесла колбасу, хлеб и собственные свежие помидоры.