Потрясающий мужчина
Шрифт:
Харальд написал в своем блокноте слова «Отель «Гармония» самыми разнообразными шрифтами. Удивительно, как легко и в то же время точно он умел чертить буквы. Он изобразил узкие буквы, широкие, большие и маленькие, потом решил:
— Это должны быть тяжелые буквы «ОТЕЛЬ ГАРМОНИЯ» — после этого надо автоматически домысливать себе восклицательный знак. От них должно веять силой. Название старомодное, типичное для гостиницы пятидесятых годов, тогда в большие слова вкладывали большие надежды. Сегодня это выглядит смешно.
Честно говоря, я тоже так считала.
Пришел
— Как продвигаются дела?
— Вообще не продвигаются, — хмуро ответил Харальд. — Облака ждем.
— Счастливого ожидания, — сказал Руфус мрачно.
— Как поживает твой компьютер? — поинтересовалась я.
— Вся информация пропала, — сказал Руфус с таким лицом, словно мы были виноваты в этом. — Я заложил ее в память, а теперь все исчезло.
— В этом есть глубокий смысл? — спросил Харальд и, не получив ответа от Руфуса, добавил: — Хочешь к нам подсесть?
— Нет. — Руфус продолжал стоять.
— Мы делаем наброски для новой вывески, — сказала я, чтобы Руфус не подумал, будто мы тут просто сидим и болтаем.
— Лучше всего была бы надпись изломанными, как удар молнии, буквами — как на дороге ужасов, — воскликнул Харальд. — Иначе больше никого не убедишь отелем «Гармония». Гармония — абсолютно отжившее понятие. Типичное послевоенное название.
— Знаю-знаю, — сказал Руфус, — сегодня его бы назвали «Отель «Зона, свободная от агрессий». Вероятно, типичное предвоенное название.
Харальд засмеялся:
— А тебя, Руфус, я нарисовал бы зеленым.
Я тоже засмеялась. Да, Руфус был бы идеальной моделью для Харальда — с клином закрывающим лицо. Сегодня на нем были бледная рвотно-зеленая рубашка с короткими рукавами и привычные коричневые джинсы.
— Именно зеленым! — Больше Руфус не высказывался по поводу зеленого цвета, а отправился искать погибшую информацию.
— Если б я был у него на службе, он бы меня сейчас вышвырнул?
— Нет, ни за что. Он действительно очень милый.
— Он женат? У него есть подружка? Может, голубой? У него есть друг?
— Раньше была подруга. Сейчас нет. Мне кажется, его не интересуют любовные интрижки.
— Как здесь интересно! — воскликнул Харальд. — Сплошные одиночки! Мне нравится эта аскетичная атмосфера: она стимулирует творческое начало.
Я прыснула.
На следующий день небо затянули облака, и Харальд был в приподнятом настроении. Он выставил во двор стул и после обеда долго делал эскизы облаков. Сильно разведенными красками он набрасывал нежные переходы или бахромчатые контуры, белые облака, освещенные солнцем, голубые облака в тени, серые под солнцем, и было необычно и интересно смотреть на облака его внимательными глазами. Только к вечеру Харальд сказал:
— Остальное известно. — И направился на свой помост.
Направленное освещение в лепнине было для него чересчур слабым, поэтому на поручнях помоста мы укрепили лампы на зажимах.
Когда Руфус около девяти спустился проверить, заперта ли дверь, он с удивлением обнаружил, что Харальд все еще работает на помосте. Я внизу мешала краски.
— Вы так до смерти уработаетесь! Кончайте, нельзя же бесконечно вкалывать! Я принесу вам чего-нибудь выпить. Может, нам пойти куда-нибудь поужинать? Но Харальд ответил:
— Я буду грунтовать, пока не свалюсь с помоста. И в выходные поработаю, когда не будет мастеров. Я только хочу, чтобы меня не беспокоили.
— Тогда не буду мешать, — сказал Руфус.
— Тебя я не имею в виду, — крикнул Харальд с помоста, но обиженный Руфус уже удалился. Я услышала, как Харальд тихонько добавил: — На самом деле он мне тоже мешает.
Я качалась на облаках, нарисованных для меня на потолке Харальдом.
В уик-энд было лучше всего. Шел дождь. Снаружи облака, внутри облака. Мне опять было позволено помогать: я делала успехи в грунтовке. На моем лежачем помосте была магнитола. Харальд объяснил, что обычно не терпит музыки за работой, но сейчас может рисовать облака с закрытыми глазами. А на этой фазе музыка не помешает.
По радио по всем программам передавали хороший старый суперхит.
Эту песенку повторяли каждый час хотя бы по разу. Это была лучшая песня месяца, и каждый раз, когда ее передавали, Харальд кричал:
— Опять она! Запиши!
В воскресенье к обеду у нас целая сторона кассеты была записана одной и той же мелодией.
Мы рисовали в ритме этой песенки, каждый на своем помосте, как одержимые. Харальд наносил краску на потолке размашистыми движениями.
— Мне бы двумя кистями работать, — крикнул он мне. Моя кисть летала туда-сюда, как волшебная палочка. У этой песни был такой заводной ритм, что бедра сами начинали двигаться в такт, и надо было сдерживать себя. Ритм менялся от искрометного до нежно-лирического.
Лишь иногда мы пили внизу кофе. «Вальтрауд, — признался Харальд, — вечно жаловалась, что он охотнее сидит в своей мастерской, чем на пляже в Акапулько».
Я целиком и полностью понимала Харальда. Если бы мне рисовали заманчивые картины солнечного ничегонеделания, я бы тоже сказала, что нет ничего лучше, чем час за часом грунтовать на помосте небо.
Только в три мы сделали перерыв на обед… а потом Харальд лег ко мне на помост. Он сказал:
— Я попробую рисовать мокрым по мокрому, это получится и акриловыми красками. — Свой кистью он набросал белые облака на мою сырую голубую грунтовку, и границы облаков получились еще нежнее.
Харальд лежал рядом со мной на помосте, наши кисти перекрещивались, но мы не касались друг друга. Лишь один раз капелька с его кисти попала мне прямо на губу. Мое сердце громко заколотилось, но он этого не услышал, потому что в этот момент опять грянул хор.
Кто-то закричал снизу:
— Все хорошо?
— Да, — отозвалась я.
— Нет, — крикнул Харальд.
— Как поживает твоя компьютерная программа? — спросила я.
— Все полетело к черту! Ну и шум у вас здесь! — Руфус с грохотом захлопнул за собой дверь в контору.