Потрясающий мужчина

Геллер Ева

Я тоже решила использовать редкий момент отсутствия Норы, чтобы с разрешения Бенедикта посмотреть ее спальню. Одна бы я не решилась войти туда. Там стояло двуспальное супружеское ложе. Стены были увешаны фотографиями Бенедикта и его сестры в рамочках под стеклом. Ну и, конечно, неизменные картинки на фанерках: четыре русские иконы, на каждой — Богоматерь с младенцем. Именно такой я представляла себе спальню Норы.

Нора пришла в неописуемый восторг от дорогих приобретений Бенедикта. Когда она пошла в туалет, я шепотом попросила Бенедикта напомнить

о комнате Меди.

— Ну, что там с комнатой Меди? — тут же брякнул он, так что Нора не могла не догадаться, что вопрос был задан с моей подачи. Я слегка покраснела.

— Меди только что вернулась, не могу же я с места в карьер начинать разговор о комнате, — с упреком сказала Нора.

— Дело терпит, — быстро проговорила я и сделала вид, что с укором смотрю на Бенедикта.

Мы рано улеглись в постель. Шушукались, хихикали и попивали свое винцо. Нора осталась в гостиной смотреть телевизор. Через тонкие стены было слышно каждое слово. Она смотрела репортаж о трущобах. Когда в половине двенадцатого она все еще не налюбовалась на нужду и нищету, Бенедикт громко сказал:

— Мне кажется, маме пора идти спать.

Он притащил удлинитель и включил нашу стереосистему. В магнитофоне стояла кассета с классической музыкой. Это была девятая симфония Бетховена — ода «К радости» с совершенно потрясающим хором.

Мы оба любим оду «К радости».

Бенедикт принялся подпевать во все горло:

— «О други, давайте споем другие, радостные песни…»

Его мать не могла его не слышать!

После вступления следует длинный пассаж без слов. «Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та», — горланили мы что есть мочи. Потом началось:

— «Радость, первенец творенья, дщерь великого отца…»

Спев «Мы как жертву прославленья предаем тебе сердца!», мы замолчали и предались иной, более радостной утехе, выражаясь иносказательно.

Ода «К радости» — длинное произведение. Не меньше двадцати пяти минут.

— «…Ангел — Богу предстоит», — выдохнул Бенедикт мне в ухо. Мощь нарастала, все пели в один голос, грохотали трубы, били литавры. «…Кто любил на сей земле, в милом взоре черпал радость, радость нашу раздели…» — гремел хор. Бенедикт прошептал:

— Это мне нравится больше всего, — и с улыбкой заснул.

Существует кульминация в музыке.

Кульминация в жизни.

Кульминация в любви.

С Бенедиктом все это можно испытать одновременно.

Когда ода «К радости» смолкла, телевизор в соседней комнате тоже молчал. Мать Бенедикта сдалась.

6

В воскресенье за обедом — у нас был томатный суп, жаренные в сухарях шницели с картофелем и запеченые, фаршированные рисом помидоры — Нора объявила, что она говорила по телефону с Меди и та придет к чаю.

Я здорово разволновалась и переоделась, чтобы не ударить в грязь лицом. И поскольку ничто не выглядит так элегантно, как абсолютная скромность, я выбрала белые брюки, белую блузку (60 % хлопка),

перламутровые серьги и белые сандалеты. Кроме того, я потребовала от Бенедикта окончательного решения, как мне называть его сестру — Меди или Мерседес. Но он опять отшутился, повторив, что не стоит волноваться и все образуется само собой.

Она пришла в четыре. Такая же высокая, как Бенедикт, и настолько худая, что, честно говоря, ее точнее назвать тощей. У нее такая же стрижка с челкой, как у матери, но уложенная полукружием, как у Мирей Матье. Веки аж до самых круглых бровей были покрыты голубыми тенями с металлическим отливом.

Когда я поздоровалась с ней в коридоре, ее брови полезли наверх, а металлические дуги под ними стали еще больше. Я оробела и пролепетала:

— Привет, Мерди…

Она сощурила глаза, а металлические дуги превратились в не менее металлические овалы.

Что я сказала? Мерди!!! А «мерд» по-французски значит «дерьмо»!

Конечно же, она это заметила. Я выпалила:

— У тебя прелестная шелковая шаль, Мерседес.

Она поправила огромную шаль, накинутую на плечи. Шаль была заколота на груди неуклюжей современной брошкой из серебра. Рядом с брошкой была надпись золотом: «Сальвадор Дали». Из-за складки узор, состоящий из грубых мазков кистью, был трудно различим.

— О, шаль с узором Дали, — сказала я, — это стильно.

— Это работа Бойеса, если тебе что-нибудь говорит это имя, — пояснила Мерседес с поднятыми бровями, — посвященная Дали. Только у Бойеса получается этот ржавый оттенок коричневого цвета. Бойес делал эти наброски для Карла Лагерфельда. А мой ненаглядный поклонник подарил мне эту шаль.

— Замечательно, — солгала я. А что мне еще оставалось? В журналах я не раз видела рекламу таких расписанных художниками шелковых платков — вечно пугают, что их количество ограниченно, а спрос огромен, и тем не менее одна и та же реклама повторяется месяцами. Я всегда спрашивала себя, кто покупает такие вещи. Теперь знаю.

— Для начала мне нужна хорошая чашка чаю, — объявила Мерседес матери таким тоном, словно ей здесь постоянно приходилось выбирать между хорошими и плохими чашками.

— Принести сервиз? — спросила я. Нора благосклонно кивнула.

— Где мой дорогой братец?

— В игровой.

Мерседес вошла туда без стука.

— Привет, дорогой братец. Я смеялась до слез, когда мама рассказала, что ты опять очутился в игровой.

— Здесь можно жить, — ответил Бенедикт.

— Слышала, слышала — жить и любить, — хмыкнула Мерседес.

Бенедикт не поддался на провокацию, а стал задавать обычные скучные вопросы про отпуск: «Как там Франция? Какая была погода? Как питались?»

— Как всегда, все самое изысканное, — ответила Мерседес. — Мой ненаглядный опять бросил весь мир к моим ногам. — Она закурила сигарету «Картье».

Я накрыла стол в саду — сервиз со ступеньками и коричнево-оранжевая клеенка. Пусть Мерседес видит, как хорошо я усвоила традиции ее родного дома.