Поумнел
Шрифт:
Голос у ней как бы перехватило, после чего она добавила:
— Вам, Alexandre, конечно, надо бить на то, на что ваше предводительство дает право.
Александр Ильич ничего не ответил и только сделал неуловимый жест головой. Он не сообщил ей, что визит к ее мужу находился в связи с их разговором. И то, что она ему сейчас сказала о гордости мужа, немного смутило его.
Карета остановилась у широкого подъезда казенного здания. В воротах, помещавшихся рядом, темнела тяжелая фигура дежурного сторожа, укутанного в тулуп.
— Bonjour, Alexandre… Я вас выпущу, — очень ласково крикнула
XXV
По лестнице Александр Ильич поднимался медленно. Целая вереница мыслей, связанных с личностью его свояка, Виктора Павловича Нитятко, проходила в его ясной, логической голове; но на сердце у него все еще щемило от тех ощущений, какие заставил его испытать граф Заваров в кабинете князя Мухоярова.
Дом, куда он вступил, лестница, швейцар в ливрее, особый запах казенных помещений высшего разряда настраивали его именно так, как ему нужно было для первого разговора с мужем Лидии.
Нужды нет, что этот «сухарь» и "деловик", — так он называл Виктора Павловича, — с фанаберией смотрит на некоторые звания, о которых мечтает его жена; это показывает только то, что он честолюбив на особый лад… Сам он — человек не салонный, не родовитый и очень хорошо понимает, что ему никогда не блистать в высших сферах. Он попал в ту полосу петербургской служебной жизни, когда наверх выплывают люди, прошедшие чиновничью выучку, или ловкие специалисты, такие, как он, или даже потусклее… Ему, Гаярину, этим смущаться нечего. Строй общества остается тот же… Недостаточно быть чиновником третьего и даже второго класса, надо занять сразу место в том, что составляет всеми признанный высший слой.
"Il faut ^etre de la maison!" [94] — мысленно выговорил он на первой площадке и слегка оперся на перила мягко освещенной лестницы, дожидаясь, чтобы первая дверь направо отворилась.
Швейцар уже позвонил в квартиру «генерала», как он называл Виктора Павловича. Днем дверь стояла отворенной. К ней вел снизу ковер, покрытый белым половиком.
Отворил курьер.
— Его превосходительство заняты, — сказал он на пороге.
— Виктор Павлович один? — спросил звонко Гаярин.
Note94
Нужно быть своим человеком при дворе! (фр.).
— Одни-с.
— Доложите… Гаярин, Александр Ильич… Я на минуту…
И он вошел уверенно в переднюю, длинную и высокую.
Пока курьер ходил доложить, Александр Ильич сам снял шубу, уверенный, что свояк сейчас же примет его.
Он у него не бывал с последнего своего приезда. Тогда Нитятко не занимал еще теперешней должности и жил на частной квартире.
Только казна дает такие громадные помещения. И не алчность заговорила в Гаярине, когда он подумал, что всего этого можно достичь только в Петербурге, а скорее жажда власти, которая сказывается и в размерах квартир и домов, «присвоенных» той или иной должности.
— Пожалуйте!.. Его превосходительство в кабинете!
Надо было пройти огромною
Кабинет, куда он вошел тихо, притворив за собой тяжелую дверь, был немногим меньше залы, с камином и бронзой александровского стиля; половина мебели отзывалась той же эпохой.
В хозяине Гаярин не нашел никакой перемены, кроме седеющих висков: среднего роста, очень худой в туловище, еще не старый, пепельные бакенбарды, бритое лицо, большие карие, умные и не злые глаза, редкие волосы, зачесанные по моде конца шестидесятых гонов, в двубортном черном сюртуке и темно-серых панталонах. Таким был он, когда влюбился в Лидию, таким и умрет, только поседеет и еще больше согнется.
— Александр Ильич!..
Возглас был радушный. Они обнялись и поцеловались.
— Извините, — начал Нитятко, посадив Гаярина на большой диван, — не заехал к вам… И сегодня не мог…
Он указал рукой на целую стопу бумаг в обложках, лежащую с края письменного стола.
— Понимаю, — ласково отозвался Гаярин. — Мученик долга!..
— Вся эта неделя особенная! Завтра заседание в совете… Надо быть…
— Во всеоружии?
— Именно.
Говорил он высоким тенором, но слабо, как человек не особенно здоровых легких. Определенность выговора отзывалась долгою привычкой выражаться точно, докладывать или делать инструкции подчиненным.
— Позвольте поздравить вас. Душевно рад…
Он еще раз обнял его, слегка дотрагиваясь концами пальцев до обоих плеч.
Александр Ильич только улыбнулся.
— Душевно рад! — повторил Виктор Павлович, и лицо его сложилось сейчас же в условно-серьезную мину, какая обозначала в нем интерес к собеседнику. — Теперь всякому двойственному отношению к вашей личности настал конец, — продолжал он, точно диктуя кому. — Положение прекрасное, и вы имеете все шансы быть замеченным с наилучшей стороны… И есть полная возможность, — подчеркнул он, — служить независимо… Пускай к вам придут впоследствии и будут делать лестные предложения, а не вы станете домогаться… каких-нибудь подачек…
"Вот оно что! — подумал Гаярин. — Ты, мой милый, щеголяешь все тем же чиновничьим фрондерством".
И это ему так не понравилось в свояке, что он сказал, без всяких смягчений, почти резко:
— Между двух стульев зачем же садиться, Виктор Павлович?
— В каком смысле?
— Мне необходимее, чем кому-либо, сразу поставить себя здесь в такое положение, чтобы каждый прикусил язычок.
— Да, кажется, после вашего утверждения об этом и речи быть не может? — спросил Виктор Павлович все с той же условно-серьезной миной.
"Тупица ты, — подумал Гаярин, — или только притворяешься непонимающим?"
Этот прямолинейный карьерист раздражал его: точно будто свояк желал прочесть сейчас нравоучение, чем следует теперь быть ему, Гаярину, какое честолюбие высшего, какое низшего качества.
И заехал-то он к нему, чтобы позондировать немного насчет одного хода, никак не ожидая такого оборота их беседы.
— Этого недостаточно, — смело, но не повышая тона, выговорил Александр Ильич, — мало ли кто может проскользнуть в предводители.