Повесть и рассказы
Шрифт:
Один французский офицер записал в дневнике слова простого солдата, сказанные в 1813 году: «Черт возьми, хорошую штуку мы выкинули! Пошли за русскими в Москву, чтобы привести их во Францию!»
История повторяется. Через 129 лет после нашествия Наполеона немцы подошли к Москве, чтобы «привести» русских в Германию.
На пражском кладбище рядом лежат предки и потомки, погибшие за честь и свободу своей Родины, за независимость народов Европы.
Санаторий в Подебрадах — четырехэтажное здание в конструктивистском стиле. Внизу — медицинские кабинеты, столовая и ванны. Вода углекислая, похожая на
Конечно, мы сразу же запутались в чешской речи, хотя в ней и угадывались знакомые слова. Вернее, именно из-за этих знакомых слов мы и запутались. Когда я спросила в столовой: «Это сбитые сливки?» — за соседними столиками засмеялись. По-чешски «сбитые сливки» значит — «отшлепанные помои». Когда подали меню, мы никак не могли понять значения воинственного слова «брамбор». Радушные чехи пришли на помощь: нам рисовали в воздухе кружки, один рабочий из Остравы изобразил целую пантомиму: выдергивал что-то из пола, потом отряхивал это что-то и складывал в сторону. И вдруг донесся зычный хриплый голос:
— Картошка! Брамбор — это картошка!
К нашему столу подошел невысокий сутуловатый старик с крупным рыхлым лицом. На голове у него была вязаная шапочка, на шее между золотых цепочек висел старинный амулет из бирюзы. Так мы познакомились с другом Маяковского Давидом Бурлюком. Недавно по приглашению Союза советских писателей Бурлюк провел в нашей стране почти полгода…
— Как вы сказали? — переспросил Бурлюк, когда мой муж назвал себя.
— Райкин.
— Кто такой?
— Артист.
— Не слыхал! — отрезал Бурлюк и познакомил нас со своей женой Марией Никифоровной.
Это стройная, бледная, седая старушка, с задорным носиком, изящным ртом и вялой улыбкой. На ней была кружевная кофточка, прикрытая прозрачным оренбургским платком. У Марии Никифоровны больное сердце, поэтому она осторожна, бережлива в движениях. Во время нашей беседы она несколько раз выпрастывала из-под платка худенькую ручку и, положив ее на шершавый кулак мужа, произносила, склонив голову набок, как птичка:
— Папочка, ты обещал мне не говорить о политике.
Бурлюки много и интересно рассказывают. Между прочим, от них мы узнали о бесславной судьбе бывшего солиста Большого театра Жадана, перебежавшего к немцам во время войны. Он живет в Америке, во Флориде, неподалеку от Бурлюков. Работает в кузнице при конюшнях Рокфеллера.
О своем пребывании в СССР старики вспоминают с глубоким волнением. Многое их радостно поражает и трогает. Все свои архивы Бурлюк завещал Библиотеке Ленина и постепенно пересылает в Москву переписку, дневники, фотографии.
И у Бурлюка, и у его жены превосходная память. Если Бурлюк задерживается на секунду, чтобы вспомнить дату или фамилию, Мария Никифоровна тут же подсказывает ему тихим голосом, слегка в нос, моргая белыми веками.
Бурлюки — неугомонные путешественники. Они сказали нам, что им надо съездить еще в Австралию, а уж тогда можно спокойно умереть — на земле не останется страны, где бы они не побывали.
В сквере садовники высаживают осенние цветы вместо летних. Через дорогу, напротив входа в санаторий, — цветочные часы. Маленький бородатый человечек
Вечером заходим в здание, которое можно бы назвать «увеселительным комбинатом»: тут небольшое кафе, где танцуют под джаз, открытая веранда для летних концертов на свежем воздухе и закрытый концертный зал с эстрадой. Зрители, сидя за столиками, пьют лимонад или пиво, жуют тонко нарезанную хрустящую жареную картошку — она продается в целлофановых мешочках. Официанты бесшумно порхают с полными подносами. Публика слушает музыку. Иногда все тихо подпевают, покачиваясь. Часто слышны советские песни. Чехи любят и умеют петь хором.
Во время гастролей нашего Театра миниатюр мы как-то всей труппой выехали из Остравы на прогулку в горы. Был солнечный летний день, и после черной остравской пыли горный воздух на Радогощи — так называлась гора — показался нам особенно свежим, чистым. Мы прокатились с одной вершины на другую на подвесной дороге — каждый ехал в отдельном кресле, подвешенном к тросу на металлическом стержне. Вся труппа театра вдруг оказалась развешанной в воздухе, как белье на веревке, и растянулась на целый километр. Казалось, что земля близко, и хотелось спрыгнуть или покачаться, как на качелях, но, очевидно, кто-то до нас уже осуществлял это намерение, потому что на столбах было написано: «Не гупат». — «Не раскачиваться».
Вскоре мы очутились среди лесистых холмов и полян, поросших травой и цветами. Солнце мягко грело, освещало далекие зеленые низины. Воздух опьянил нас, мы развеселились, и кто-то даже скатился боком с небольшого пригорка, совсем как в детстве.
Вдруг мы увидели группу детей. Мы заметили их, когда они рассаживались на траве возле леса, как стайка птиц. Они глядели на нас и перешептывались. Добродушный полнощекий молодой человек в коротких шортах, берете и красной рубахе навыпуск наклонился к мальчику в очках и что-то сказал. Дети еще оживленнее зашушукались, потом наступила тишина, и неожиданно в прозрачном теплом воздухе послышалась песня. Детские голоса зазвенели на поляне, как один большой серебряный голос. Дети пели одну песню за другой — и советские, и чешские.
— Это для вас, — сказал молодой человек в берете. — Ведь вы из Советского Союза?
Мы побежали к детям, они — к нам. И вот мы уже сидим одной тесной группой, обнимая маленьких крепких веселых ребятишек.
— Теперь вы спойте, — просят они.
И мы затягиваем песни — одну, потом другую — из кинофильмов, из наших спектаклей. Дети довольны и весело аплодируют.
— Какие молодцы! — сказали мы ребятам и молодому человеку в берете. — Как хорошо поет ваш класс!
Но молодой человек ответил, что он вовсе не учитель, а студент факультета русского языка Пражского университета, что этих детей он видит впервые и что это не класс, а просто разные дети из разных школ Остравы, что они приехали в воскресенье за город, или, как выразительно говорят в Чехословакии, «на вылет».