Повесть и рассказы
Шрифт:
Мы все время следили за Верихом — от него нельзя оторваться. Он хозяин сцены, он заполняет ее своей громадной пластичной фигурой. Он шутит, обращается к публике от своего лица, говорит о происходящего на сцене с сегодняшней точки зрения, и о сегодняшнем дне — с точки зрения персонажей. Его обаятельное лицо все время меняется. Оно полно лукавства какой-то веселой тайны, которая вот-вот раскроется.. Глаза его, полуприкрытые, толстыми веками, узкие как щелки, вдруг широко раскрываются и оказываются очень большими и необычайно выразительными. Они пугаются, смеются, подмигивают, восхищаются хорошенькой служанкой, изумляются, просят выпить, успокаивают, приказывают, стыдятся, бегают… Они живут — они правдивы, как могут быть правдивы глаза большого
Итак — пьеса «Гусары»… Итальянский парень уводит у французских гусар лошадей и за это должен быть казнен. Разбитная смелая служанка, невеста приговоренного, кокетничает с гусарами и увлекает их в ловушку, расставленную хозяевами, родителями провинившегося. Мать парня, обращаясь к связанным гусарам, говорит о жестокости войн, о страданиях народа и о том, что пора уже французам убираться домой, где их ждут жены и дети. Гусары клянутся, что не причинят вреда мирным людям и не выдадут парня. Тут французов развязывают, влюбленные встречаются, начинается всеобщее веселье, льется вино, все поют песни, идет занавес… Но спектакль на этом не кончается. Начинается церемония остроумных шутливых поклонов.
Аплодисменты. Занавес открывается не вовремя — зрители видят, как участники спектакля допивают вино, оставшееся в бутылках. Актеры смущенно расходятся по местам и чинно кланяются. Занавес закрывается, но зрители хотят новых сюрпризов, они продолжают аплодировать. Занавес снова открывается. На сцене пусто, только одна актриса поспешно убегает за кулисы, поправляя чулок. Потом актеры выходят на сцену со всех сторон. Потом остаются Верих и Горничек. Они о чем-то бурно спорят. Аплодисменты продолжаются. Верих один на сцене. Он кланяется. Ему продолжают аплодировать. Снова выходят все актеры. Верих вежливо снимает шляпу. Аплодисменты продолжаются. Неожиданно он бросает шляпу в зал. Она летит обратно. Он снова швыряет шляпу, за ней пиджак, потом ловит их и берется за штаны, вопросительно глядя на публику. Зал беспрерывно хохочет. Верих стоит, слегка расставив толстые ноги, и хохочет вместе с залом. Смеются актеры, и дирижер Влах, и весь его оркестр. Вдруг я припоминаю, на кого похож Верих: немного на Эрнеста Хемингуэя и немного на нашего замечательного ленинградского актера Юрия Толубеева.
Пражане полюбили нынешнего партнера Яна Вериха — Мирослава Горничека, но они часто вспоминают и его первого, довоенного партнера — Восковца.
Верих, крупный, круглолицый, обаятельный, и Восковец, высокий, стройный красавец, были замечательной эстрадной парой. Символом их театра (назывался он «Освобозене дивадло», что значит «Освобожденный театр») были два кактуса, сохранившиеся и до сих пор: один — большой, круглый, другой — тонкий, высокий, и оба колючие.
Работали Верих и Восковец по принципу рыжего и белого клоунов, врывающихся в ткань пьесы. Оба талантливые и остроумные, они сами писали себе репертуар. Они играли в театре, снимались в кино. Музыку писал для них чудесный чешский композитор Ярослав Ежек. Верих и Восковец были ярыми антифашистами. Их смелые шутки и песенки, направленные против Гитлера и его клики, повторяла вся страна. В то время, когда фашистские танки уже рокотали на границе Чехословакии, артисты играли написанное ими обозрение «Палач и шут». В этом обозрении они пели балладу о том, как король некоего государства взял на себя обязанности палача и шута. Баллада беспощадно и недвусмысленно высмеивала Гитлера.
Вскоре в содружестве с Верихом и Восковцом, помогая им советами и подсказывая темы, стал работать Юлиус Фучик. Фашисты начали преследовать театр. Они устраивали обструкции и дебоши. Театр закрылся, но вскоре открылся вновь под названием «Споутане дивадло», что значит «Закованный театр». Работать становилось все труднее и труднее. Несмотря на это, в один прекрасный день
Над актерами нависла угроза расправы. Пришлось скрываться, а вскоре и бежать из страны. Верих, Восковец и Ежек уехали в Америку. В Нью-Йорке Ежек ослеп и трагически погиб. После войны артисты вернулись в Чехословакию, но Восковец, женатый на иностранке, вскоре уехал — жена не захотела жить на его родине.
Верих остался один. Он не представлял себе жизни вне своей страны, своего народа, которому отдал лучшее из того, что имел, — свой мужественный талант. Он восстановил театр, нашел нового партнера — Мирослава Горничека, молодого талантливого комика. Некоторые пьесы времен «Освобожденного театра» Верих ставит и сейчас, они актуальны. Но поиски репертуара, как во всяком сатирическом театре, — основная трудность для Вериха. Очень хочется, чтобы среди талантливых писателей Чехословакии Верих нашел друга, который помог бы ему так, как помогал когда-то Юлиус Фучик.
…Ночью возвращаемся в Подебрады. Машина мчится вдоль деревушек, продолжающих одна другую и похожих на бесконечно длинную улицу небольшого городка. Садится туман. Сначала он протягивается между кустами, как серая паутина, потом причудливыми клубками катится перед машиной, потом сгущается настолько, что машина мечется в клубах тумана и вот-вот шваркнется обо что-нибудь… Один из углов, внезапно возникших в свете фар, оказался углом здания нашего санатория. Мы уговариваем шофера дождаться у нас утра. Он благодарит, но тем не менее отказывается: «Жена ждет, будет волноваться». Он круто разворачивает машину и снова ныряет в туман.
ВАЗА
Утром «у карлика» собирается экскурсия на небольшую подебрадскую фабрику, одну из многих фабрик, где делают знаменитый чешский хрусталь.
Сначала осматриваем музей. На стеклянных полках выстроились рюмочки на тонких ножках, напоминающие балерин в кружевных пачках. Бокалы, как мыльные пузыри, переливаются нежными полутонами. Рядом — изысканные прохладные графины, украшенные тончайшей резьбой, тяжелые, налитые свинцом блюда и толстые уютные пепельницы. Вот полка подцвеченного хрусталя — то синеватого, то красного, как вино, синего или тусклого, непрозрачного, как сгустившийся туман… Вот так называемый модерн — взметнувшиеся вверх в странном, нервном изгибе вазы, декоративные сосуды, угловатые, приземистые, с глубокими вмятинами в прозрачном хрустале. С потолка свисают люстры. Нежно мерцающие, они похожи на северное сияние.
Идем в цех. Визжит стекло. Рабочие — главным образом молодые парни и девушки — держат в крепких руках тяжелые вазы, изящные рюмки, плоские блюда. Перед каждым рабочим вертится плоский, стоящий ребром каменный диск, омываемый водой, чтобы стеклянная пыль не поднималась в воздух.
Я останавливаюсь возле ушастого курносого парня. Точными короткими движениями он опускает вазу на вертящийся диск, и мокрый острый камень с визгом врезается в хрустальный бок. Ваза взлетает и опускается в умелых руках мастера. Точный ритм узора, расцветающего на ее прозрачном теле, отражается в звуке — то коротком, то долгом взвизге стекла.
— Нравится? — спрашивает мастер и взглядывает на меня широкими, улыбающимися глазами так, как взглядывают, когда знают, что нравится.
— Очень! — отвечаю я.
Он поднимает сверкающую вазу, смотрит ее на свет, поворачивая в руках, и говорит:
— Красавица!
…В сквере, неподалеку от санатория, бьет невысокий фонтан. Он закрыт стеклянным колпаком. Это минеральный источник, обнаруженный в Подебрадах первым. Струя ритмично пульсирует, будто под землей дышит кит.