Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
Я показываю ему тетрадку и ухожу. Он за мной. Происходит крупное объяснение, Юрий нервничает и сердится. Таким я его еще не видела. Выбегает, хлопнув дверь. Прекрасен в этот момент. А я сажусь на пол и плачу. Ничего для меня больше не существует. Он скоро вернулся, сам же начал меня успокаивать. Потом поехали в Медонский лес.
Сегодня я очень устала. Ведь с 8-ми ч<асов> утра (а сейчас 10 ч<асов> вечера) я вот только какие-нибудь полчаса сижу спокойно. Днем в мастерской. В 6 прихожу, и Юрий дома, ушел с работы, плохо чувствует. Не то усталость, не то похуже. После ужина пошел за чем-то к Войцеховскому, м<ожет> б<ыть>, от меня. А я стирала, мыла посуду. Вот и устала. Только бы удалось как-нибудь соорудить ему отпуск с субботы. Буду как можно больше работать.
3
У Юрия сейчас ваканс. Поэтому я его совсем не вижу. И не знаю, ни что с ним, ни как. Вечером тоже куда-то девается.
Вчера были мои стихи «В вечер синий и благословенный» [154] . И две опечатки. 1) «зданья во мглу безлунную зарыты» — лишняя стопа в пятистопном хорее, одна строчка шестистопная — ужас! Словно гвоздем по стеклу. 2) глупость «…под звонкий пар бокалов» вместо «лязг». И хуже всего, что вина не редакции, а Папы-Коли. Ездила вчера к рыжему, обещал напечатать поправку, но сегодня ничего нет.
154
Мои стихи «В вечер синий и благословенный» — ПН, 1928,2 августа, № 2689, с. 3 (опечатки, допущенные в данной публикации, исправлены).
В вечер синий и благословенный В городской звенящей тишине На мосту, над почерневшей Сеной — Генрих вспоминает обо мне. Зданья в мглу безлунную зарыты, Свет скользнул с шестого этажа, Поднял конь железные копыта, Тяжело и крупно задрожал… А в кафе под звонкий лязг бокалов, В глубине, у крайнего стола, Облик мой — веселый и усталый — Сонно вспоминают зеркала. И никто не видел, как смущенно, В опустевшей тихой темноте, Там, на лестнице неосвещенной, Притаилась плачущая тень.8 августа 1928. Среда
Мадам Гийе лежит в госпитале. Долгое время где-то пропадала. Осунулась и постарела. Теперь уже ей не дать 19-ти лет.
26 августа 1928. Воскресенье
Вот. Посуда вымыта, относительно нечего делать, пока Юрий в бане, и я одна. Недели две я ждала этого момента, чтобы писать. Было много, о чем писать. А сейчас все уже стерлось и потеряло остроту. Устаю, как черт. Работаю много. А по вечерам тоже стирка, штопка. Желание — не преодолимое никак — спать. И каждую ночь вижу кого-нибудь из знакомых мертвым. За исключением Терапиано, которого видела живым и влюбленным. Весь день чувствовала к нему теплую благодарность, и к вечеру тайком перечитывала его стихи.
С Юрием резка и раздражительна. Редкий час без слез. Все от усталости. На днях плакала из-за того, что Юрий хочет держать прислугу, когда у нас будет квартира из 5-ти комнат, а я говорю, что чужой человек будет мешать. И — поперек кровати — плачу.
— Не хочу прислуги!
— Да ведь это когда у нас квартира будет!
— Не хочу квартиры!
И смешно, и плачется.
Очень скверной была эта неделя в смысле здоровья: небольшой грипп и всю неделю по два и по три креста ацетонов. И чувствовала себя плохо, но работала.
Мне никто не верит, что я больна.
— Такой цветущий вид, помилуйте.
И даже никто из семьи близких не знает, что у меня форма сильная, и что с такими анализами люди в лежку лежат. Я решила испытать свою силу до крайности. Когда-нибудь я же должна подорваться. А если хуже не будет, тогда мне ничего не остается, как самой перестать верить в свою болезнь и плюнуть на всякое леченье.
Одно только меня сейчас пугает, что я буду делать, когда кончится работа в «Фаворе». А жду я этого —
Пишу об Институте, о «несдержанных обещаниях» и пустоте, — пользую как литературный материал, и все это делается уже не таким горьким.
6 сентября 1928. Четверг
…Пока не грянула гроза…
А гроза-то грянула.
Сначала сдержанность и бодрость, потом — малодушие. Не эту, а прошлую ночь почти не спала и доходила до отчаяния. Утром Юрий, видя мое состояние, не поехал на работу. Я тоже почему-то не работаю. Все решили, что мне необходимо отдохнуть.
Конечно, поехала в госпиталь. Говорила с Марсель, она меня успокоила, говорит, что задержки менструаций у диабетиков бывают часто, и случается, что по 4–5 месяцев ничего нет. Совсем меня успокоила; и я, и Юрий — повеселели оба и пошли гулять в Jardin des Plantes. Но все-таки решила сходить к Каминской. Чем ближе к ней, тем больше я нервничала. В приемной так места себе не находила. Когда вошла к ней в кабинет, сердце упало. Рассказала.
— Еще этого вам не хватало!
Стала меня успокаивать, что все это еще может быть от диабета, — и я была совсем спокойной.
— Ничего не могу сейчас сказать. Есть у меня одно маленькое подозрение: у вас опухла матка. Но это бывает и при задержке. Придите в пятницу, когда я уже смогу поставить диагноз. Вас тошнило?
— Нет.
— Ну, это и не обязательно. Теперь я посмотрю вам груди. Нет, тут ничего не видно. Обыкновенно при беременности, если подавить, на соске выступает капля.
И я перетрусила ей сказать, что у меня грудь болит, а теперь считаю это самым солидным доказательством.
— Во всяком случае, если это и беременность, то мы вас от нее скоро освободим. В самом начале это будет совсем не страшно и безболезненно, даже при вашем диабете. Я постараюсь облегчить вам это в материальном отношении, — эта сторона вас, конечно, смущает. Только вы не беспокойтесь. А пока я вам пропишу, и, может быть, это вызовет кровь.
Когда я увидела на лестнице Юрия, я испугалась: он был так страшен.
— Ну, что?
Рассказала все подробно, зачем-то только умолчав про груди. День был такой великолепный, что никакие страхи в голову не шли. Я совершенно убеждена в беременности. Юринька стал сомневаться, а Мамочку и Папу-Колю мне удалось успокоить.
Юрий еще не сознает всей опасности аборта, вернее — его последствия. А я все-таки боюсь. Только бы уже скорее!
12 сентября 1928. Среда
То, что было в пятницу, было в первый раз в жизни [155] . Утром, как обычно, из госпиталя — в мастерскую. В двенадцатом часу почувствовала реакцию. Выступил пот. Сначала крепилась, потом пошла за перегородку, села и положила голову на стол.
Захотелось лечь. Возле Мамочка, что-то говорила. О чем-то меня спрашивала. Скоро я сообразила, что начинаю бредить, говорю какие-то глупости. Мамочка уговаривает выйти в сад. Мне хочется вытянуть ноги. Наконец, встав, иду в первую комнату, слышу, как Мамочка говорит:
155
То, что было в пятницу, было в первый раз в жизни — Это была «кома». Н.Н.Кнорринг вспоминал: «Некоторые осложнения этой болезни очень путали. Ложная кома появлялась в результате несоответствующей дозы инсулина. Ирина теряла сознание […] Несмотря на то что эти приступы повторялись довольно часто, — к ним невозможно было привыкнуть […] Нельзя забыть, когда ночью нас с женой будили торопливые шаги босых ножонок Игоря, который вбегал к нам в комнату с жуткими словами: “Бабушка, маме плохо!” Картина была обычная: Ирина лежала в полубессознательном состоянии, тяжело дышала, иногда стонала. И трудно было решить, какая это кома — настоящая или ложная? […] Обычно через полчаса-час она начинала приходить в себя, а иногда приходилось вызывать карету скорой помощи или самим везти ее в госпиталь» (Кнорринг Н.Н. Книга о моей дочери, с. 60).