Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
«…Напрасная нежность, такая смешная».
Это-то и плохо, что такая наивная, детская нежность становится смешной.
Что же это такое?
Господи, помоги и укрепи!
13 июля 1928. Пятница
Жара.
В госпитале уже около двух недель лежала девочка 15-ти лет. Ей было очень плохо. Последние дни она была за ширмой. Каждый раз я входила туда с очень тяжелым чувством. Вчера ей было совсем плохо, я думала, что она умрет сейчас же после меня.
ИУмерла сегодня утром. А у меня такое чувство, как будто я кого-то близкого потеряла.
С Култашевой все кончено. Все было хорошо, пока я работала у себя дома и делала платочки. А когда она добилась того, что я стала целые дни сидеть у нее и пошла новая работа, начались трения. Стала очень придирчивой, всегда всем недовольна. Придирается даже к такой работе, которую я знаю на ять.
— Почему вы берете такую узкую пятку?
— Узел сделается.
— А вы шейте аккуратнее, чтобы не было узлов, и берите длинную пятку, чтобы не делать закрепок посередине.
А я эти закрепки делаю так, что она смотрит и говорит:
— Вот видите, как хорошо, когда закрепки на углах.
И это постоянно.
— Как вы безумно долго это делаете.
И добавляет в виде комплимента:
— Ведь это-то вам совсем не выгодно!
И все в этом роде.
Вчера атмосфера была уж очень сгущенная. Все сказалось на сегодня.
— Будете мне помогать вышивать?
— А я совсем не умею.
— Ну, хорошо.
Сегодня прихожу. Вхожу. Сидит спиной и не оборачивается.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
И ни слова. Я сняла шляпу, положила портфель, стою. Молчание.
— Что же вы так и будете стоять?
— Я не знаю, что мне делать?
— Я тоже не знаю. Вышивать вы не хотите.
— Так я не умею.
— Надо учиться.
Я беру вышитые платки, рассматриваю их.
— Хорошо, — говорю я — буду учиться.
— И еще я вам хотела сказать, пожалуйста, после себя убирайте.
Вы всегда все оставляете разбросанное. У меня нет горничной, чтобы убирать за вами.
Я спокойно смотрю на нее.
— Но что же я вчера оставила? Я ведь только выматывала нитки, никаких шелков у меня не было.
Оказывается, оставила в кресле сантиметр.
— Вообще, вам совсем не свойственна аккуратность. Вот вы мне платочки положите в том же порядке, как они лежали.
А я не знала, что они лежали в каком-то порядке. Улыбаясь, стала раскладывать.
— И совсем не так. Они лежали по записке.
Чтоб скорее все это кончить, говорю:
— Ну хорошо, когда я выучусь вышивать, я к вам приду. Живо вскидывает глаза.
— А у меня вы не хотите учиться?
— Нет, я сейчас не могу, я буду дома.
— Как
— Я думаю, что достаточно усвоить принцип этого шва, а уж тогда, я думаю, сумею скомбинировать ваши рисунки.
— Напрасно вы так думаете. Совсем этого не достаточно, и совсем вы не тому научитесь.
Я надеваю шляпу. Платит мне за вчерашнее. Чтобы не вступать с ней в разговор, подарила ей со сдачей 4 сантима. Не смотрит.
— Нет у вас терпенья, Ирина Николаевна. Так у вас никогда ничего не выйдет.
— А, может быть, что и выйдет. Ну, до свиданья.
Так же, не глядя:
— До свиданья.
Ну, и до свиданья.
Может быть, я до осени устроюсь в «Фавор» на часовую работу, если не на часовую, буду брать на дом. Пожалуй, выгоднее на часовую. А учиться вышивать все-таки надо. Надо приобрести какие-то положительные знания. Куклы, это ли не специальность?
С Юриком все хорошо. Только надоедает быть любовницей. Мне кажется, у любовников никогда не может быть тут разногласий, они за этим и сходятся. А в супружестве почти всегда — или часто — одна сторона является жертвой.
22 июля 1928. Воскресенье
Случайно путаным письмом Виктор ворвался в мою жизнь. Не ждала, что так легко поддается он провокации. «Передайте Мамченко, что мне очень скучно». А Юрий — был момент — как мне казалось не верил, что дело обстоит так. Очень было ему интересно, что я ответила Виктору, думал, что я ему жалуюсь. Он тогда и сказал: «Если хочешь, прочти», — поблагородничал.
Со среды работаю в «Фаворе». Думаю поступить в Народный Университет на курсы художественной вышивки, если освободят от платы. Хотя все равно, это будет стоить очень дорого. Ведь материал-то свой. Но нужны знанья. Бедность делает меня не только расчетливой, но и скупой. А это уже грустно.
23 июля 1928. Понедельник
Одному я удивляюсь: как при моей работе и при моем питании я не только жива, но даже прибываю в весе. Когда-нибудь, должно быть очень скоро, все это прекратится самым естественным образом. Должно быть, Юрий упрекает меня в эгоизме, в черствости, в невнимательности. «Вот, мол, мне так нехорошо, У меня, может быть, чахотка, а ей хоть бы что, и в ус себе не дует! Только раздражается!» Наверно, уж думает так.
Иногда он меня, действительно, раздражает. Так, вчера. Целый день я испытывала раздражение, пока не прорвалось.
Л прорвалось так. Я вздумала писать письмо Майер, полезла за блокнотом на полку и нашла там тетрадку, в «кратком содержании» писала. Обыкновенно она лежит в портфеле. Дикая мысль, и я лечу в ту комнату, где Борис Александрович и Юрий.
— Юрий, тебя очень интересовало, что я писала Виктору?
— Очень.
— Почему же ты тогда не прочел письмо?
— Как почему?