Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
14 января 1929. Понедельник
Сегодня день моей свадьбы — «первой свадьбы», как я говорю — в мэрии. А все еще здесь.
Днем мне много лучше. Вчера опять уменьшили прививку уже на 3, а анализ такой же хороший. Сегодня был Ляббе,
Просила принести мне сыру и масла, т. к. голодаю. Сегодня и попируем. Завтра просила принести парочку яиц. Делаю мои милые платочки и читаю «Войну и мир». Платочками занимаюсь с большим удовольствием. Читать не то что надоело, а устаю.
18 января 1929. Пятница
Вот я и дома. Вчера вернулась. Думала, буду визжать и плакать от радости, а вместо этого — такое грустное состояние. То, что я натпла дома, оказалось так невесело, что меня сразу охватили самые печальные мысли. Оба — Мамочка и Папа-Коля без работы. Голодают в самом полном смысле этого слова. В лучшем случае едят в день по селедке, да пьют чай без сахара. Юрий берет аванс, чтобы как-нибудь помочь им. Из моих 200 фр<анков>, которые я набрала месяц назад, столько работая и экономя, сегодня 84 фр<анка> заплатили в госпиталь, поделились немножко с нашими — они хоть сахару и картошки купили. Купила им чаю, из еды себе. И осталось совсем немного. Ту неделю, или хоть половину, но как-нибудь вытянем, а там, хоть опять в госпиталь ложись.
Да так, наверное, и придется. Анализ у меня сегодня плохой очень, и я в первый раз в жизни смошенничала: убавила, записывая его. И никогда я не думала, что, вернувшись домой, буду таким инвалидом. Я страшно ослабела, хожу так, что жалко на себя смотреть. Нет энергии даже читать, не то что вымыть посуду или немножко убрать в комнате. И ничего не хочется, ко всему потеряла всякий интерес. Вчера вечером к Юрию заходили Мамченко, Мандельштам, приходили по поводу переписки. И долго засиделся Яновский. Говорили, спорили. А мне было бесконечно все равно, что пишет Кнут или о чем говорит Терапиано. Так, будто все это осталось в том мире, из которого я давно ушла и куда у меня нет никакого желания возвращаться. В госпиталь надо ездить два раза в день, по крайней мере, теперь, пока я так слаба. Может быть, после, если не лягу, будут впрыскивать и один раз. Завтрашнего утра боюсь. Сегодня в другой палате я могла скрыть анализ, а завтра у себя — все увидят. Как страшно — это бесконечное (а на этот раз, действительно, уже бесконечное) лежанье. До родов осталось немного больше 3 1/2 месяцев, — неужели же все их пролежать? Хотя бы немножко побыть дома, пока деньги есть.
До отъезда в госпиталь осталось полтора часа — лягу спать.
24 января 1929. Четверг
Вот уже неделю дома. Немножко поправляюсь. Силы прибывают с каждым днем, это чувствуется. Появляется уже некоторая потребность жить, т. е. внешние события как-то начинают затягивать. Сначала хотелось только есть и спать, потом появилось желание вымыть посуду и убрать, вообще что-то делать. Сегодня даже немножко постирала и устала очень. Все-таки страшно слаба. И подумать не могу о том, чтобы идти, например, в Люксембургский сад или к Сене. Много сплю. Читать, и тем более заниматься чем-нибудь серьезным, нет никакой энергии.
Анализы плохие, хоть ацетонов много меньше. Почему-то держится сахар. Вообще, невесело. Хотя в госпитале все находят, что у меня отличный вид. По утрам, в 8 часов, приезжаю совершенно бодрая, в 4 уже хуже, больше устаю, хотя и в метро еду теперь хорошо, больше не тошнит, как было. Часто уступают место — живот-то ведь вылезает.
Мамочка второй день как ездит на службу — нашла работу в кукольной мастерской. Далеко отсюда, на Montmartre, и работа с 9 до 7. Еще не известны точно условия. Мне очень без нее скучно. Сейчас она — самый близкий, самый необходимый для меня человек. Когда она не работала, мы вместе ездили в госпиталь, так что и она как-то уже вошла в ту жизнь. Теперь я ей рассказываю все госпитальные новости. Мне всегда с ней есть о чем поговорить, м<ожет> б<ыть>, просто по-женски. Она больше всех из всей семьи ждет и любит моего ребенка. Другие неприятно-безразличны.
С Юрием отношения чисто внешние. Внутренние как-то совсем отсутствуют. Когда он приходит, я бываю очень усталая, на все только огрызаюсь, а вскорости — засыпаю.
Сейчас приезжал Станюкович и привез «Возрождение», где есть небольшая заметка Гулливера о его книге [165] . И доволен, и разочарован.
165
Станюкович привез «Возрождение», […] заметка Гулливера о его книге — Речь идет о рецензии В.Ходасевича (псевд. Гулливер) на книгу: Станюкович Н. Из пепла: Стихи. Париж: 1929 (Возрождение, 1929, 24 января, № 1332, с. 3). В.Ходасевич называл стихи «искренними и трогательными», «красноречиво» говорящими «о молодом авторе, шофере такси, среди трудной работы успевающем помнить о России и о своем военном прошлом». Между тем, советовал уделять больше внимания форме, поясняя, что «стихи — не дневник, не письмо к близкому человеку. Стихи — искусство, которое требует иногда поступиться “хорошими чувствами” ради законов самой вещи. Нельзя, чтобы стихотворение напоминало черновик, в котором много возможностей, но ничего еще не сделано» (это замечание, отчасти, можно отнести и к поэзии И.Кнорринг).
27 января 1929. Воскресенье
Вчера Юрий вернулся из Союза в 3 часа. Я проснулась. Спросила, с кем был? С Мамченко и Поплавским, у Notre Dame. И я подумала: бродил по ночному Парижу с интересными ему людьми после литературного вечера, провел время в интересных разговорах и спорах. И возвращается домой: жалкая комнатушка, больная и беременная жена, которая не хочет слушать никаких рассуждений об искусстве и только, только спит и на все огрызается… — что его не тянет домой. Он только лег и вдруг заговорил. Начал говорить то, чего я уже давно ждала.
— Мне так холодно, Ира, и так одиноко вот последнее время. Ты от меня куда-то отошла далеко-далеко. Я почувствовал, что у тебя есть семья, а вот у меня семьи нету. Я стал тебе каким-то ненужным и совсем чужим. Ты сейчас много чувствуешь и много переживаешь, а мы с тобой никогда не говорим об этом. Я знаю, ты говоришь с мамой… Во многом он прав, но что же делать? Что же делать?
31 января 1929. Четверг
Последние дни страшно волновалась. Все боялась, что Ляббе опять положит в госпиталь. Во вторник вечером просто места себе не находила, возвращаясь из госпиталя, и ревела. Мамочку так заразила своим страхом, что она тоже начала верить в неизбежность лежать. В среду вместе поехали на консультацию (она с субботы уже не работала). Анализ, конечно, паршивый. Я все валила на желудок. Может, и правда — желудок… Прописал Ляббе порошки, а вообще остался даже доволен. Не знает ведь, что я подвирала в записях. А меня от волнения тошнило с самого утра и даже рвало. Вздохнула облегченно, и опасность на время отодвинулась. Папа-Коля тоже места себе не находил, пока мы пришли. Спокойнее всех был Юрий, как будто это его совсем не волнует. Вернее, он просто над этим не задумывался. Конечно, я ему нужна, он любит ласкаться, любит целовать до того, что я иногда не выдерживаю и спрашиваю его: «Еще не кончил?» А вот я ему вчера сказала по какому-то поводу:
— Ты рассуждаешь, как Лиля, как Андрей и как все: для тебя я тоже только сердитая и злая.
— Да нет, я же понимаю, что ты больна.
— Ничего ты не понимаешь!
А мне стало очень грустно и больно от поученья этого.
1 февраля 1929. Пятница
Вчера вечером Юрий пошел в Ротонду на свидание с Адамовичем. Сказал: «Скоро вернусь». А вернулся в 2 часа. С часу я уже не спала. Пришел и смутился.
— Ну, сначала был в Ротонде, потом в «Кочевье», потом беседовали. Ведь ты знала, что сегодня — «Кочевье» [166] , что был Мамченко, я всегда мог задержаться. Я был уверен, что подумаешь…
166
Сегодня «Кочевье» — 31 января в Таверне «Дюмениль» состоялся первый «Вечер устных рецензий», организованный «Кочевьем». Предметом разбора были книги И.Эренбурга, В.Инбер, А.Мариенгофа.