Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
Лег, обнял, прижался. И подумалось: «Вот — его жена. После интересных дебатов хорошо вот так прийти и лечь. Говорить не надо. Тепло, хорошо… И ведь в этом вся моя роль. Разве не лучше будет, если я умру?»
Союз выпускает его книжку [409] . Будет очень благожелательная, если не восторженная, статья Адамовича. Ругать некому. Полный триумф. И окончательное мое поражение.
На той неделе будет вечер стихов [410] . Глупо, что поместили меня: ясно ведь каждому, что не пойду.
409
Союз выпускает его (Ю.Софиева — И.Н.) книжку — Речь идет о поэтическом сборнике: Софиев Ю. Годы и камни. Париж: Изд. Объединения поэтов и писателей, 1936. Книга вышла с посвящением «Жене моей Ирине Бек-Софиевой Кнорринг».
410
На
11 декабря 1936. Пятница
***
Я хочу, чтоб меня позабыли, Не жалея и не кляня. Даже те, что когда-то любили (Ведь любили когда-то меня). Я хочу умереть одиноко, Как последние годы жила. Самым близким и самым далеким Я всегда только лишней была. Я хочу без упрямства и злобы — (Ведь ни друга нет, ни врага), Чтоб за белым, некрашеным гробом В день унылый никто не шагал. Я хочу, чтоб меня позабыли (Ведь при жизни не помнил никто) И чтоб к тихой моей могиле Никогда не приблизился тот…Полнее и точнее выразить не могу
Ночь с 24 на 25 декабря 1936. Четверг-пятница
Е.Таубер
Именно холодно. Должно быть, потому я и не люблю праздников. Очень холодно и очень одиноко. Юрий спит, озяб сегодня на работе, и, конечно, все уже заболело. М<ожет> б<ыть>, конечно, и вправду заболело, и ром, и аспирин, и клизма — все это вызывает некоторое раздражение. В Notre-Dame, конечно, не пошли [411] . Да и если бы он здоров был, все равно бы не пошли: к этому предложению он отнесся более чем холодно и ни разу потом не говорил об этом, а я тем более. Разве я могу о чем-нибудь просить его, когда вижу, что он не хочет?
411
В Notre-Dame, конечно, не пошли — Русские эмигранты, будучи православными, нередко встречают и католическое Рождество (в ночь с 24 на 25 декабря), чему способствует как праздничное убранство городов и соборов, так и сами службы — трогательные и впечатляющие (с немыми и живыми картинами на евангельские темы).
Наши тоже спят. А наверху, у Примаков, что-то весело… Я не люблю праздников. Но я с большим азартом готовилась к елке, клеила картонки, ходила с Игорем покупать елку, с большой радостью украшала ее. Меня трогает и волнует Игорешкино оживление, он прямо горит весь. Какая-то неизвестная дама принесла и оставила у консьержа для Игоря маленькую
Сижу в кабинете, пью ром, и спать мне не хочется.
В этом месяце Игорь был 2-м учеником и получил tableau d’honneur [412] . Я горда и счастлива не меньше его!
31 декабря 1936. Четверг
Опять о старом:
Все пережить: холодный голос, Мысль о бессмысленном конце… И сквозь предательство и подлость Пройти, не изменясь в лице. От глупой и нестрашной раны, От замечаний и стыда, Должно быть, никогда не встану, И не оправлюсь никогда. Уже совсем без слез и злобы Могу спокойно говорить. (неправда!) Уж не сумею и за гробом Ни оправдать, ни позабыть, (и это не совсем правда) Я эту боль приму навеки, Не жалуясь и не кляня, Боль о ничтожном человеке, Который не любил меня.412
Почетная грамота (фр.).
Когда я писала это стихотворение, мне почему-то стало стыдно и перед Юрием (что я опять взялась за эту тему), и перед Борисом (он-то все-таки подлец, но с большой натяжкой, да и вообще вся эта история сильно раздута Юрием). Утешаюсь тем, что моими стихами Юрий мало интересуется, если я, конечно, их не читаю. А до Бориса они и после смерти не дойдут.
Борис — моя боль. Я не могу перестать о нем думать, хоть я и сержусь на себя за это. В ночь с понедельника на вторник, когда Юрий вернулся в 4 часа утра, я не спала почти до рассвета. Начались, конечно, бесконечные диалоги, где в роли «воображаемого собеседника» был Борис… Но когда я представила, какова могла бы быть наша встреча (где-нибудь, не у меня, конечно), — я заплакала, села на кровать и заколотила кулаками по одеялу. Я чувствовала себя совсем опустошенной, обманутой (собой же самой!). Мне было и противно, и стыдно, и почти физически больно. Борис — моя боль. Если бы я с ним встретилась в действительности, увидела бы его еще раз в действительности, а не в воображении, таким, каков он есть, — это наваждение бы как рукой сняло. Но ничего я так не боюсь, как встретить его на улице, например. Я бы оказалась еще трусливее его, я бы на другую сторону перебежала…
6 января 1937. Среда
С тех пор, как я запустила в Юрия ножницами, у нас установились опять самые прекрасные отношения.
23 января 1937. Суббота
Вчера, под вечер, на работе, он упал с лестницы (лестница заскользила по парапету) с высоты трех метров, да еще на какой-то выступ. Лестница — на куски, это его и спасло, иначе он переломал бы ноги. Сейчас я не думаю, что у него сломана рука, хотя левое плечо распухло, и поднять руку он не может. Вообще, руками он двигать не может — ни той, ни другой. Сильно разбиты ноги, еле ходит. Аптекарь, который вчера делал ему перевязки, не мог определить, есть ли где-нибудь переломы или нет.
Я вчера весь день пролежала. У меня очень сильный кашель. Вообще, чувствую себя совсем больной. Сегодня еле встала.
Неделю назад ездили в Эрувиль, где провели больше 4-х дней. Уныло. За окнами дождь, слякоть, сумасшедший ветер, в комнатах горящая печурка, полумрак, кислые щи, старый Буц [413] и старик — одинокий и глубоко несчастный. Мы честно промолчали все 4 дня. Старик сидит около печки, ровно ничего не делает, живет как автомат: механически покормит кур, механически поставит разогревать щи, механически острит и курит, курит непрерывно. Несомненно, также и пьет. Только при мне не выпил ни одной рюмки.
413
Буц — Кличка пса.
— Пить при вас, нет, это невозможно.
Рано смеркалось, рано вставали, еще совсем в темноте. Я даже полюбила эти ранние сумерки, слабый огонек печки (света мы не зажигали), кофе в стаканах из-под горчицы, и безмолвная фигура. Полюбила эти утра, как любила их в госпитале, хотя утро — всего-навсего печаль бесконечного и пустого дня. Сравнение с госпиталем напрашивалось само собой, и я даже сказала об этом старику.
По вечерам мы устраивали литературные чтения. Бор<ис> Аф<анасьевич> читал мне Гоголя, «Скупого Рыцаря», «Горе от ума», а я ему — Гумилева, Блока, Ахматову, Ходасевича и Ладинского. Каждый настаивал на своем.