Повесть, которая сама себя описывает
Шрифт:
Но в этой версии была и неприятная сторона. Состоящая в том, что а вдруг это правда?! И хотя избранность в этом случае налицо, но ведь неизвестно, для каких целей автор избрал своего героя. Быть может, для того, чтобы устраивать ему каверзы и перипетии, мучить неразделенной, например, любовью или вообще заготовить трагический финал.
Хотя, если глубоко задуматься, все не так безнадежно. В авторских замыслах есть своя логика. Например, если герой — отчаянный мерзавец, то в финале его обыкновенно ожидает расплата. Поскольку Кирилл вовсе не отчаянный мерзавец, то, если все это происходит с ним в книге, едва ли ему уготован особенно жестокий финал. Конечно, существуют и такие книги, в которых негодяи
Нередко также бывает, что невинно и зачастую жестоко страдают самые что ни на есть положительные герои. Но и тут Кирилл, кажется, не входил в группу риска. Негодяем он, повторяем, не был, но на роль жертвенного агнца тоже не тянул: он пил, курил, принимал и другие препараты, охотно предавался словоблудию и рукоблудию, нередко лгал, трудиться не любил и идеалам коммунистической партии верен не был. Так что едва ли со стороны возможного автора ему грозила участь показательной жертвы.
Казалось бы… Однако при всем том скрытая угроза существовала. Кирилл, как известно, сам пописывал, знал некоторые особенности психологии творчества. Могло быть и так, что автор сам еще не определился, как ему поступить с героем. Такое очень возможно, если мы находимся во власти автора не слишком опытного, или нерешительного и слабохарактерного, или же с неустойчивой психикой. Или просто с каким-нибудь торопыжкой: он еще не продумал толком сюжета и композиции, а уже сидит и пишет. Что там будет в конце, ему самому еще неведомо, а героя уже описал. И вот, будучи героем такого автора-расп…яя, попробуй по своим качествам предугадай свой финал, если он еще и автору неизвестен!
А ведь расп…ство в наше время — болезнь повальная, это все люди старшего возраста брюзжат совершенно справедливо. Что раньше-де люди были ответственней. Что-де в шестнадцать лет уже у станка, а то и полком командовали, а теперь лоботрясы бородатые-волосатые в тридцать лет сидят на шее у родителей. Разводов раньше не было, а теперь семьи через одну распадаются — тоже все от безответственности. Да что там говорить! Вон хоть на Стиву посмотреть. Да что там на Стиву, откровенно-то говоря! Хоть и на себя посмотреть… Вот очутись-ка на месте героя Кирюшиных же ненаписанных «Рвов» — и чего герою ждать от такого автора? Вот то-то и оно, что хер его знает чего.
И, глубоко погруженный в свои высокие тревожные думы о возможной структуре мироздания, Кирилл достал из кармана сверкающую лаковым целлофаном новенькую пачку «Герцеговины Флор». Так это получилось ловко, в том смысле, что кстати, к месту, вовремя, — и он потянул за красную полосочку и привычным жестом, сик, сорвал шелестящую обертку. Ее услужливо подхватил и унес ветер, теплый и черный, как пес, прошуршал ею по асфальту и прибил к ступеням булочной. Кирилл достал одну сигаретку, одну сигаретку «Герцеговина Флор». У него был припасен с собой коробок спичек. Не простых спичек, а крутых, западноберлинских. Подумал и засунул их обратно. Зажигалкой круче. Часы отеля над замком… небоскреба… Золотые, зеленые, красные, синие — он поразился, — словно радуясь, кружились на одном месте, мигали.
Он помял в пальцах сигарету, понюхал ее, затем достал зажигалку и опять понюхал — всю пачку. Горький, одурманивающий запах крепкого табака. «Гашиш? Опиум? Табак?» — из «крокодильских» международных карикатур. Что-то такое вспоминалось. Он оглянулся на блондинку — та казалась озабоченной. И он решил подумать, что она — проститутка.
Она стоит на углу кафе («кафешантана»!) и торгует своим телом.
Своим трепетным, нежным телом — и торгует, понимаете?! Кирилл высек искру и прикурил — с первого раза,
(Конечно, лучше бы иметь собственную крепостную пастушку, но увы! А проститутки существуют в реальности.)
То есть! Вы не учите уроков, не ходите в школу, не готовитесь к экзаменам, потом не сдаете их. Не поступаете в институт. Не ездите на картошку. Не сдаете зачетов и не участвуете в самодеятельности. Вы не получаете ни красного, ни синего диплома, не едете на три года в Красноозерск. В Красногорье вы тоже не едете и не заводите там кислого приятельства с комендантом общежития. Впоследствии вы не участвуете в борьбе за работу и жилплощадь в Свердловске. Это был раз.
Два: после всего этого вы не встречаете у друга незнакомую симпатичную девушку, которая вами вовсе не интересуется, не… Ничего «не»!
Но вы берете проститутку за руку, совершенно нахально трогаете за голую теплую нежную ладонь, и она не отдергивает ее — она невозмутимо и бесстыдно смотрит на вас своими — жирно, вульгарно, неприлично! — накрашенными синими, бездонными, ласковыми глазами. Вы хапаете ее за талию, а она — равнодушна или даже улыбается. Серьезно! И вы можете потом посадить ее напротив себя, и она не скажет, что ей с вами скучно, она — вот эта обворожительная прелестница, которая красивее половины (или всех!) девочек в классе, — она сделает вид, что так и надо, или будет, ласточка, щебетать что-нибудь. Можно взять ее ручку в свою, любоваться пальчиками, как вещью, перебирать их своими корявыми паклями, и она не покажет вида, что это нелепо и противно. И не только удара по морде, а — ни-че-гошеньки вам не будет, когда вы насильно снимете одну или обе хрустальные туфельки с ее женских, неприкосновенных, ножек. Не будет ничего, кроме того, что она будет разута. И раздета.
Нет, постойте-ка, молодой человек! Вы этого не прочувствовали. Вы прочувствовали, что она разута, не спорю, это вы представили себе живо, как в кино: стук туфелек о пол, одна из них перевернулась вверх каблуком. Она пошевелила освобожденными маленькими пальчиками, на одной из розовых пяток — квадратик грязного лейкопластыря, да, не спорю. Но ваше «раздета» — пустое слово, в нем ничего, кроме букв. Так не пойдет. Поехали снова.
Итак, одна из них перевернулась вверх каблуком. Раздеваем снизу? Нет, блин, с растрепывания волос! Еще спрашивает, дурак. Значит, снимаем колготки… она в колготках? Ну конечно — в сеточку! А-а, вот и неправильно разута! Колготки скользкие, туфельки соскользнули с легкостью, они не переворачивались, а встали рядышком, не было никакого пластыря. Ну-с, теперь поднимаем подол у платья…
Внутренний голос воскликнул:
— Ого! Ты уверен, что способен, способен? Задрать юбку у настоящей живой блондинки? Хотя бы даже мысленно.
— Можно… Ну, не знаю… можно не задирать, а залезть руками под юб… руками под… под… под…
— Видишь, ты не можешь даже произнести, как же собираешься сделать это?
— Ну, пусть она снова будет без колготок!
— Ну пусть.
— Тогда ведь, я знаю, надо снять с нее нижнее белье, правильно? А если у нее… кха-кха!.. если она без… кха-кха-кха! (Проклятые рудники.)
Но она даст себя поцеловать.
Да! Можно наклониться к ее лицу, и она не отпрянет, хотя прекрасно знает, для чего ты, Кирек, наклоняешься. Густые накрашенные ресницы, трогательно курносая. Она смотрит в глаза и дышит. Ты чувствуешь дыхание, конфетный запах косметики, помада блестит на пухлых чувственных губах. Ты приближаешься… и впечатываешь свои губы! В ее… горячие. Влажные. Нежные. Встречные. Всем и всякому доступные. Женские… Короче — эти. В смысле, что, конечно, эти, а не те, но эти самые.