Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909
Шрифт:
Он внимательно следил за газетами, и столичными, и провинциальными, и делал из них вырезки, которые сортировал, подготовляя материал для задуманной им вместе с Анненским книги «Десять лет в провинции». После него остался целый шкаф этих вырезок, но мечты свои они так и не осуществили. Короленко написал только вводную главу, а дядя и вовсе не приступал к писанию.
Дядя вообще не любил писать. Насколько легко и хорошо он говорил, настолько трудно давалось ему изложение своих мыслей на бумаге. Часто он задумывал очень интересные статьи, с увлечением излагал их Короленко и тете, а приступить к писанию
Однажды ему была заказана из Петербурга ответственная статья о Чернышевском для крупного издания «Эпоха великих реформ». Собрав весь материал, обдумав все до малейших деталей, он рассказал Владимиру Галактионовичу и тете весь ход своих мыслей, но писать не начинал. Несколько недель он ходил по комнате, уверял, что болен и ему придется отказаться от статьи.
Короленко называл эту болезнь, возникающую перед каждой серьезной работой, «статейная инфлуэнца».
Мы с тетей так привыкли к периодическим дядиным заболеваниям, что не придавали им значения и не беспокоились.
Тетя, напротив, хворала очень редко, почти никогда. Но если это случалось, я впадала в настоящую панику, боялась за нее невыносимо. Когда дядя уходил, я садилась возле ее постели и не отходила ни на шаг. Она много спала в болезни и притом совершенно беззвучно. Я не сводила с нее глаз, и мне казалось, что она уже не дышит. Дрожа от ужаса, я, наконец, не выдерживала, зажигала свечку и подносила ее к самому тетиному лицу. Мне хотелось убедиться, что она еще жива. Я придвигала свечу так близко, что чуть не обжигала тетю. Я хитрила сама с собой, понимая, что этим разбужу ее, но именно этого я ведь и добивалась.
Когда она просыпалась, я бросалась к ней на шею, просила у нее прощения, уверяя, что она не дышала. Она смеялась, и мир был заключен.
С дядей было иначе. Его инфлуэнца не проходила до тех пор, пока ему не удавалось написать статью.
Труднее всего ему было начать. Затем все шло легче. Так случилось и со статьей о Чернышевском. Наконец, раз, в отсутствие дяди, Короленко, зайдя к нам, сел за его письменный стол и со своей обычной легкостью набросал то начало, которое много раз слышал от дяди.
Когда дядя вернулся, Короленко сказал ему:
— Ну, садитесь же, Николай Федорович, пишите. Ведь начало вы уже написали, а теперь все напишется само собой. Отказываться поздно.
— Как написал! — вскричал дядя. — Ничего я не написал и не напишу. Говорю вам, я болен и сегодня же телеграфирую, что отказываюсь по болезни.
— Да вы посмотрите, — настаивал Короленко.
Дядя сел к столу, и, увидав полстраницы, написанные почерком Короленко, засмеялся. Затем, внимательно прочитал их и удивленно вскричал:
— Так ведь это как раз то, что я хотел сказать! Как вы узнали?
— От вас и узнал. Вы не один раз рассказывали это нам с теточкой.
— Ну, не отвлекайтесь, продолжайте. Времени осталось немного.
Дядя уже не слушал. Обмакнув перо, он быстро писал с того самого места, где остановился Короленко. Теперь ему действительно казалось, будто он сам и написал первые строки. Статью он окончил к сроку, и она была признана одним из наиболее удачных его произведений.
Раз в год, перед началом губернского земского собрания, происходило приблизительно то же
«Ведь цифры запросто со мной живут
Две придут сами, третью приведут»,
— говорил он про себя, перефразируя Пушкина.
Но это не помогало, и писать ему было все-таки тяжело. Если бы он мог сделать отчет устно перед собранием, он ни минуты бы не затруднился. Отчет вышел бы блестящим и убедительным. Но писать… этого он не любил. А между тем доклад должен был быть к собранию отпечатан и роздан членам.
Существуй в то время диктофон, Анненский, наверное, написал бы вдвое больше статей и заняли бы они у него вдвое меньше времени.
К сожалению, он не только не мог сделать отчет устно, но даже не мог принять участие в прениях по его поводу, как не член собрания. Он, как и вся публика, сидел на хорах, волновался и возмущался тяжелой и неумелой аргументацией своих защитников в ответ на нападки враждебной партии из числа крупных помещиков.
Все статистики и все близкие знакомые тоже присутствовали обычно на хорах и горячо обсуждали происходившее на собрании.
Это, конечно, было ново для Нижнего. Прежде отчетные собрания проходили вяло, сонно. На хоры являлись местные губернские дамы, щеголяя сшитыми к этому съезду нарядами. В перерывах к ним поднимались их мужья или молодые земцы, чтоб немного пофлиртовать для отдыха от скучных, но обязательных прений, носивших чисто формальный характер. Все решения принимались заранее, за чашкой чая у руководителей господствующей партии.
Но с появлением в Нижнем беспокойного элемента, разных там бывших ссыльных, «неблагонадежных» статистиков, газетчиков — земское болото заволновалось. Еще до начала собрания газетчики раздобывали отчеты и материалы по делам, которые должны были обсуждаться на собрании, и выносили их на арену общественного обсуждения. В газетах печатались статьи, завязывалась полемика, звучала острая критика в адрес господствующей партии. Представители оппозиционного меньшинства получали новые аргументы и могли смелее выступать со своими возражениями, зная, что за ними стоит общественное мнение. Труднее стало урезывать ассигнования на народное образование, на земскую медицину. Ведь подобные действия неминуемо должны были вызвать нападки не только в местной, но иногда и в столичной прессе.
Нижний Новгород становился оживленным центром провинциальной жизни, привлекавшим к себе многих интеллигентов, изгнанных из столиц.
Прежде всего, оживилась местная пресса. До середины 80-х годов в Нижнем выходил только небольшой «Нижегородский листок», не столько газета, сколько листок объявлений, где восхвалялись те фирмы, которые щедро оплачивали «корреспондентов».
На время ярмарки там открывалась специальная ярмарочная газета «Нижегородская почта» — отделение известной в то время бульварной московской газеты «Московский листок» Пастухова.