Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909
Шрифт:
Но тетя ничего от меня не требовала и даже не сердилась на меня. Она только радовалась, увидав меня живою и невредимою. Она уверила себя, что я лежу на дне реки и она меня больше никогда не увидит.
Я тогда поняла, как безгранично привязана ко мне тетя, и как я должна бережно относиться к ней.
Дядя вернулся тоже встревоженный, но не столько моим отсутствием — ни о каких несчастных случаях с лодками он не услышал, сколько тетиным состоянием.
Меня он, конечно, пожурил, но гораздо мягче, чем я заслуживала.
Ссыльные.
Кроме своей молодой компании, я свела тогда знакомство и с некоторыми из нижегородских ссыльных.
Наиболее интересной из них мне казалась Вера Дмитриевна Маслова-Стоккоз. Это была очень красивая молодая женщина с маленькой трехлетней дочкой, на которую она, по правде сказать, не обращала почти никакого внимания. Было в Вере Дмитриевне что-то странное, непонятное для меня и влекущее. Только потом я сообразила, что она была не вполне нормальна психически. Она оказывала на меня сильное влияние, выделяя меня среди моих подруг и утверждая о какой-то невидимой нити, соединяющей нас. Мол, в будущем нам с ней предопределено столкнуться на чем-то решающем и роковом.
Долгие годы я ждала «рокового столкновения», да так и не дождалась. Будучи уже взрослой, меня потрясла весть о ее самоубийстве. Она получила работу где-то в Забайкалье. Тогда еще не было Кругобайкальской железной дороги, и через озеро переправлялись на пароходе. Из-за частых штормов пароходы, бывало, опаздывали. Вера Дмитриевна прождала парохода двое суток. К концу вторых суток она застрелилась, оставив записку: «Надоело ждать парохода. — В. Маслова».
Но в те давние годы она была еще полна жизни и сил, не помышляя о самоубийстве.
Как я говорила, она имела на меня большое влияние.
Помню один случай. У нас составился небольшой любительский хор, кочевавший по квартирам, где было пианино или рояль, и хозяева пускали нас попеть вечером.
Как-то раз ни у кого из хороших знакомых петь было неудобно, и кто-то предложил пойти к его знакомому присяжному поверенному, пользовавшемуся в нашем кругу не слишком хорошей репутацией.
Нимало не задумываясь, мы пошли к нему, попели и ушли, не обменявшись с хозяином ни словом.
На другой день я встретила Веру Дмитриевну.
— Я слышала, что вы были вечером у X.?
— Были, — отвечала я смущенно, чувствуя себя в чем-то согрешившей.
— Как же вы могли пойти к нему? Ведь вы считаете его не вполне порядочным человеком?
Я кивнула.
— Но вы ему не сказали этого? Значит, вы все равно, что солгали, и, во всяком случае, поступили непорядочно. Не ожидала я от вас этого.
Я вернулась домой, как оплеванная, не зная, как смыть с себя позор. Я была мрачнее тучи.
Как раз в это время пришел Короленко, ежедневно навещавший дядю.
— Вы что в таком унынии, Бебе? — спросил он.
Я рассказала ему, где мы вчера были, и что мне сказала сегодня Вера Дмитриевна.
Владимир Галактионович очень удивился:
— А он разве спрашивал ваше мнение о
— Нет, конечно, — отвечала я.
— Ну, так что же вы за еврейский пророк-обличитель, чтобы ходить к людям и обличать их пороки? Неужели вы сами так добродетельны, что чувствуете за собой право обличать других? Если бы вели с ним совместно какое-нибудь дело и увидели, что он поступает недобросовестно, ваш долг был бы предупредить его, что вы выведете его на чистую воду. А так, за здорово живешь, из-за каких-то непроверенных сплетен…
Тяжкое бремя свалилось с меня. Я ощутила опять радость жизни и с большой признательностью посмотрела на моего содядюшку.
Короленко относился ко мне с большим вниманием. Ему очень хотелось втянуть меня в литературу, и почему-то именно в публицистику. Впрочем, это понятно, так как он сам придавал публицистике равное, если не большее значение, чем беллетристике. Он привлекал меня к собиранию и обработке газетных материалов. Собрав материал, предлагал написать, например, для журнала развернутую статью о положении сельских учителей.
Но меня пугало такое предложение. Я никак не могла вообразить себя писательницей. Слишком высоко ставила я это звание. Тогда Владимир Галактионович предложил мне сначала попробовать свои силы в газете.
Именно таким путем он вывел на литературную дорогу А. И. Богдановича.
Ангел Иванович был в большом унынии, когда после крушения медицинской карьеры приехал в Нижний. Его чрезвычайно влекли естественные науки, химия и медицина, но все попытки поступить в какой-нибудь университет не увенчались успехом.
Короленко, во что бы то ни стало, хотел помочь ему.
Он стал побуждать Ангела Ивановича писать в местные газеты. Попытки оказались весьма удачными. Богданович, оказывается, обладал несомненным публицистическим даром. Он писал остро, горячо и желчно. Вскоре его заметили в провинциальной печати, стали приглашать сотрудничать и, наконец, ввели в редакцию «Волжского вестника».
Со мной вышло иначе. Раз я пошла на заседание окружного суда. Должно было слушаться какое-то литературное дело. Но перед тем разбиралось уголовное дело крестьянина, зарубившего топором своего сына. Оно произвело на меня глубочайшее впечатление. Я и сейчас помню жалкую фигурку мужичка, не умевшего ничего объяснить в ответ на мало для него понятные вопросы судьи.
Дома я с волнением рассказала Владимиру Галактионовичу перипетии этого мрачного преступления.
— Ну вот, и напишите о нем в «Русские ведомости».
В «Русские ведомости»! Теперь и представить себе невозможно, какую роль играла тогда в Москве и в провинции эта газета.
Напечататься там было крупной удачей. И вдруг мне, девчонке, не окончившей гимназию, осмелиться на это!
Но Владимир Галактионович был настойчив, и, в конце концов, я взялась за перо. Я добросовестно изложила дело. Но куда улетучился весь тот пыл и все то волнение, которые испытывала я, с жаром рассказывая Короленко и о бедном мужичке, и о чванливом судье? Сколько я ни билась, выходило совсем не то.