Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909
Шрифт:
Каронин изобразил Клопского в своей повести «Учителя жизни».
В дружеском кругу. Семейные праздники.
Увлечения Короленко. Молодая компания
Надо сказать, что помимо работы и принципиальных споров, нижегородская интеллигенция жила в те годы очень оживленно. Я даже с некоторой завистью вспоминаю, как им тогда весело жилось.
Мое поколение, когда оно достигло возраста наших «отцов», как-то утратило ту способность непосредственного веселья,
Я уже не говорю о поколении моих детей. Их молодость совпала с такими трудными годами, что в них рано были убиты источники непосредственного веселья.
По вечерам, когда не было никаких лекций и общественных собраний, тесный кружок друзей собирался или у нас, или у Короленок, и веселая болтовня, непритязательные остроты, шутки, смех не замолкали.
Одно время они задумали упражняться во французском языке. Хорошо говорила по-французски только тетя, несколько хуже сестра Владимира Галактионовича Мария Галактионовна и дядина сестра Мария Федоровна, разошедшаяся к тому времени со своим мужем и жившая со своими двумя детьми и старой матерью у нас.
Впрочем, из этих занятий ничего путного не вышло: они послужили только лишним поводом для шуток и веселья. Дядя изобретал разные слова, которых не понял бы ни один француз.
Но их шуточный жаргон питался не только от французского языка. В присутствии Елпатьевского, например, чрезвычайно строго преследовавшего слово «жид», даже в шутку, дядя говорил, что чай у него что-то «евреек», вместо жидковат.
Над одной их знакомой, имевшей трех сыновей, постоянно рвавших свои штанишки, они шутили, уверяя, что у нее не «перпетум мобиле», а «перпетум штаниле», т. е. не вечный двигатель, а вечные штанишки.
Сия дама обладала очень развитой фигурой, что при тогдашних модах делало ее несколько похожей на верблюда.
Однажды, когда она уходила от нас, и дядя шел ее провожать, сестра его, Мария Федоровна, открыла входную дверь и крикнула:
— Верблюдовожатый! Воротись на одно слово!
Это заставило его действительно вернуться, чтобы прохохотаться дома.
Особенное веселье царило на семейных праздниках, на моих именинах 12 января, на дядиных 9 мая и 15 июля на именинах Владимира Галактионовича.
12 января у нас собиралась вся знакомая молодежь — мои подруги, студенты, статистики, пели хорошие песни, преимущественно украинские, устраивали разные общие игры, в которых дядя был первым заводчиком, и даже танцы, хотя у нас не было инструмента и наши «кавалеры» не отличались ловкостью и светскими манерами.
Помню, как один молодой статистик из сибиряков, отлично певший сибирские песни, но довольно-таки неуклюжий, танцуя с моей подругой Чачиной, уронил ее на пол и еще умудрился наступить ей… на нос.
Все хохотали, а дядя говорил, что за это он должен весь вечер ухаживать за Ольгой Ивановной.
Но она протестовала.
— Ну, нет, Николай Федорович, спасибо. Он и так достаточно уходил меня.
Но особенное веселье царило на дядиных именинах, 9-го мая. В это время в Нижнем уже тепло, и так как наша квартира не могла вместить
Молодежь тащила корзины с провизией и скромной выпивкой, и вся наша компания с шумом, смехом и пением отправлялась за город, мимо Девичьего монастыря и вдовьего дома, устроенного купцом Бугровым, где жила мать Чачиной.
Дядины именины были единственным днем, когда Владимир Галактионович позволял уговорить себя выпить. В другое время он совсем не пил — не любил. А между тем он был удивительно мил, немного выпив. Обычная сдержанность оставляла его, он становился чрезвычайно веселым, шутил, смеялся, заражая других.
Раз, сидя у костра, он сунул руку в карман брюк, вытащил оттуда что-то и швырнул в костер.
— Владимир Галактионович, зачем вы свой кошелек в костер бросили? — крикнул кто-то.
— Какой кошелек, — рассмеялся он, — это же лягушка мокрая!
Но это, действительно, был кошелек, по счастью почти пустой и отсыревший от росы.
Дядя потом не давал проходу Владимиру Галактионовичу, спрашивая его, всегда ли он, когда выпьет, бросает в огонь свои кошельки?
Короленко же, уверял, что это возмутительная клевета и что бросил он лягушку. При этом он показывал старый, совершенно не годный к употреблению, кошелек.
Сам же дядя далеко не прочь был выпить, охотно выпивал на всевозможных именинах, и тогда его обычное веселье переходило в шумный, неудержимый каскад шуток и острот, от которых при всем их добродушии могло и не поздоровиться, особенно людям, не понимавшим шуток.
На одном таком сборище довольно нудный присяжный поверенный, во что бы то ни стало, хотел сказать речь. При малейшей паузе он вставал и начинал:
— Господа, молодое поколение…
На этом его кто-нибудь прерывал, и вечеринка продолжалась.
Но он упорно стоял на своем и вновь поднимался:
— Молодое поколение, господа…
Наконец, не выдержав, дядя, будучи уже сильно на взводе, крикнул ему:
— Да подождите! Свою глупость вы скажите в свою очередь!
Оратор обиделся и все повторял потом:
— Какой странный человек этот Анненский. Он совершенно не умеет вести себя в обществе.
Иногда, впрочем, очень редко, дяде случалось выпить сверх своей меры. Владимир Галактионович уверял, что тогда дядя начинал говорить на трех языках сразу. Во избежание неприятных последствий, он уговаривал его отправляться домой.
Дома дядя обычно засыпал, хотя Владимир Галактионович уверял, что предварительно теточка вывешивала его в окно для «просушки».
Помню, как серьезный молодой писатель, приехавший однажды в Нижний из Москвы специально для знакомства с нижегородской интеллигенцией, был шокирован, случайно попав к нам на дядины именины. В ту весну погода не дала возможности устроить загородную прогулку, и именины справлялись у нас дома и главным образом в саду, куда все перебрались после именинного пирога. Приезжий был уверен, что после завтрака нижегородские интеллигенты, наверное, ведут принципиальные разговоры.