Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909
Шрифт:
Отъезд на Курсы.
Петербургские родственники.
А. Н. Ткачев.
Бабушка Мария Николаевна
Последнее лето в Нижнем прошло у меня чрезвычайно глупо. Был среди статистиков еще один молодой человек, избравший меня предметом своих нежных чувств. При этом он держался совсем иной системы. Он попробовал проявлять ко мне внимание, но мне он совершенно не нравился, и я всячески
Я позвала его в дядин кабинет, и там он заявил, что получил приглашение поступить преподавателем в учительскую семинарию. Его ответ зависит от меня. Если я согласна выйти за него замуж, он примет место, если нет — откажется.
Я была совершенно ошеломлена. Это было первое официальное предложение. Но он мне решительно не нравился, и я хотела непременно поступить на курсы. Конечно, лестно получить официальное предложение. Но так неожиданно! В столовой ждали гости, и я, право, не знала, как тут быть. Как можно деликатнее я заявила ему все-таки, что выходить замуж не собираюсь и не люблю его. Он ответил на это, что все равно нет и быть не может достойного меня человека, а выходить замуж как-никак нужно, так почему бы и не за него.
Но это не убеждало. А главное, меня смущало: что там думают гости? Так или иначе, надо было возвращаться к ним. Я сказала, что никак не могу быть его женой, не могу более оставаться с ним и чтоб он меня извинил.
Он встал, крайне обиженный, и наконец ушел, а я вернулась к гостям, красная и расстроенная. Веселые блины были вконец испорчены.
Но на этом наша глупая история не кончилась.
Хоть он и грозил не принимать место, если я ему откажу, он все же принял его и, к моему большому облегчению, уехал, но просил в виде компенсации писать мне.
С этого началась история моей глупости. Я не только получала его письма, но считала своим долгом отвечать на них. Сначала он все пытался убедить меня изменить свое решение. Здесь я была тверда, и отвечала всякий раз, что мое решение неизменно. Поздней весной он сообщил, что одиночество слишком тяготит его, а на новом месте он встретил девушку, которая полюбила его и готова разделить его горькую участь. Он, разумеется, равнодушен к ней, так как вторично полюбить не в состоянии. Он все равно будет думать обо мне и свою первую дочь назовет моим именем.
Если бы во мне была капля разума, я бы очень обрадовалась и от души поздравила его. Но во мне была большая доза принципиальности и бездна наивности. Я ответила ему, что жениться, не любя, неблагородно. В какое положение он ставит полюбившую его девушку и какое мрачное будущее готовит и ей, и себе.
В ответ я получила телеграмму:
«Свадьба расстроена, выезжаю Нижний».
Меня это ударило, как обухом по голове, и я поняла, какую безграничную глупость я совершила.
У нас была уже нанята дача в Растяпине, и я малодушно стала торопить тетю скорее переезжать.
Переехать мы успели, но это не спасло меня от последствий моей глупости.
Через несколько дней злополучный жених был тоже в Растяпине и все лето тенью ходил
Когда он получил мое нелепое письмо, ему и в голову не пришло, что во мне говорит чистая принципиальность. Он был уверен, что умело возбудил мою ревность и что я раскаиваюсь в своем решении и хочу вернуть его. Никакие уверения долгое время не помогали. Он принимал их за уловки кокетства и продолжал убеждать меня не отказываться от своего счастья.
Только осенью мы расстались, недовольные друг другом, на этот раз уже навсегда. Вскоре я услышала, что он женился. К моему удивлению, свою первую дочь он все же назвал моим именем. Но встретились мы с ним только в Петербурге, когда не только его, но и мои дочери выросли.
Летом в воздухе стала чувствоваться тяжесть. Даже дядя, всегда веселый и жизнерадостный, приезжал к нам на дачу озабоченным. Все Поволжье охватил сплошной неурожай. Ясно было, что крестьянам не могло хватить хлеба и до середины зимы. Между тем, правительство не принимало никаких мер для обеспечения населения хлебом. Оно упорно закрывало глаза на предстоящее бедствие. Земство тоже почти ничего не делало. Надвигался голод. Но всякое упоминание о нем строго запрещалось цензурой, чтобы не смущать покой тех, кого народное бедствие коснуться не могло.
В «Русском богатстве»[3] цензор заменил слова «голодный мужик» на «не вполне сытый крестьянин», хотя это звучало гораздо ядовитее. Либеральные газеты всячески обходили цезурные запреты и старались обиняками привлечь общественное внимание к тревожным событиям в деревне.
Правительственная пресса с «Новым временем» во главе издевалась над этим и утверждала, что все обстоит благополучно.
Я, конечно, тоже вслушивалась в разговоры о грозящем зимой голоде. Но это было еще далеко, а сейчас все мои мысли были поглощены Курсами, куда я осенью должна была, наконец, поступить.
Тянуло меня туда чрезвычайно. Но по мере того, как приближалось время отъезда, мне все труднее и труднее было думать о разлуке с семьей. Я еще никогда не расставалась с тетей надолго, и знала, что, если меня и захватит новая обстановка и новые интересы, то ей будет тяжело оставаться без меня.
Тетя не делала ни малейшей попытки отговорить меня, хотя вовсе не была уверена, что я приобрету на Курсах больше знаний, чем если бы я интенсивно занималась дома под дядиным руководством. Но она понимала, что студенческая жизнь сама по себе такой магнит, против которого в юности трудно устоять. Я исполнила ее желание, пробыла год дома после гимназии, и теперь она без всяких возражений отпускала меня, т. е. не отпускала, а отвозила — она сама ехала со мной.
Это меня немножко смущало — везут меня, точно девочку отдавать в институт, но в то же время было очень приятно пробыть с ней еще лишнюю неделю.
Теперь тетя решила остановиться не у дядиного, а у своего брата. Меня это очень огорчило.
Андрей Никитич Ткачев был чрезвычайно своеобразный человек, абсолютно чуждый по своему складу своему брату, Петру Никитичу, и сестрам — моей матери и тете, хотя всех их и меня тоже искренно любил.
Человек, безусловно, неглупый и очень способный, он обладал исключительно развитым духом противоречия и умом, не творческим, а только критическим.