Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Богданович Татьяна Александровна

В довершение всех бед, я потеряла необходимые мне часы, а моя старшая дочь в день операции заболела какой-то сыпной болезнью. Останься я ухаживать за ней дома, мне был бы закрыт доступ в клинику. Поэтому в нашу квартиру перебралась моя тетя, а я ночевала в дядиной квартире. Целыми днями я скиталась по делам «Паруса», каждую свободную минуту заезжая в клинику.

Операция продолжалась 2 часа и 30 минут. На другой день Ангел Иванович чувствовал себя уже лучше и настаивал, чтобы я привезла ему корректуры из редакции.

И опять

потянулись дни, когда я ездила в Государственный Совет, на заседания комиссий, в редакцию, на телефон, на почту. Все как будто шло благополучно, никаких осложнений не появлялось.

И вдруг на четвертый день лица у докторов стали вытягиваться. Они по несколько раз заходили к Ангелу Ивановичу в палату, подолгу сидели у него, и однажды Вельяминов сказал, что, может быть, придется делать вторичную операцию. Я пришла в ужас и вызвала в клинику Карла Ивановича, брата Ангела Ивановича, чтобы посоветоваться. Он сказал, что нам нельзя вмешиваться — это дело докторов. Наступил пятый день. Я ночевала в клинике и только днем ненадолго уезжала.

Ангел Иванович продолжал читать корректуры. Среди дня он сказал мне:

— Неужели я буду когда-нибудь сидеть на нашей даче, передо мной будет стоять стакан холодной воды и я буду считать себя счастливейшим человеком в мире?

— Вначале, вероятно, так и будет, а потом захочется еще чего-нибудь, и ощущение счастья пропадет.

Часу в пятом к нам пришел доктор, куратор Ангела Ивановича, и, отозвав меня в сторону, сказал:

— Не впускайте никого в палату, сами сидите у дверей. Если в течение двух часов он будет лежать совершенно спокойно, можно надеяться на лучшее.

Я не ожидала ничего подобного, но молча заняла свой пост.

Через несколько минут доктор вышел и, кивнув мне, ушел.

Прошло полтора часа, в палате все было тихо, и никто не делал попытки проникнуть туда.

Пришел доктор, пробыл в палате несколько минут и открыл дверь.

— Входите, не бойтесь потревожить его. Он вряд ли что сознает.

Но он был неправ. Ангел Иванович лежал, не сводя с меня глаз, и я тоже не сводила своих.

Доктор наклонился над ним, и Ангел Иванович совершенно отчетливо сказал ему:

— Доктор! Я вижу в вас представителя науки и труда. Я живу сейчас двойной жизнью, очень интересной.

Что он хотел сказать этим, никто никогда не узнал, но, очевидно, что-то чрезвычайно для него значительное.

Больше он не говорил ни слова, но продолжал пристально смотреть на меня.

— Ты всегда была моим утешением, — пробормотал он менее отчетливо, но больше уже не открывал рта.

Я не сводила с него глаз и скоро стала замечать, что дыхание его становится все более редким.

Никто не прерывал молчания. Доктор, все время державший его пульс, откинул голову и сказал тихим голосом:

— Все кончено.

Я и не заметила, что в палате скопилось несколько человек, Карл Иванович, ближайшие сотрудники.

Кто-то

подошел ко мне, взял меня под руку и вывел из палаты.

Я шла машинально, не сознавая, кто и куда меня ведет.

Наняв извозчика, Карл Иванович повез меня домой. Теперь зараза уже не была мне страшна. Тетя, вся в слезах, ждала меня.

На другой же день после похорон Ангела Ивановича я заболела. Сказалось страшное переутомление, переносимое мной в последние недели.

Продолжать работу больше не понадобилось и не только потому, что мне уже не так нужны были деньги. Газету «Парус» закрыли. Оказалось, что основана она была на занятые деньги. Когда ее закрыли, на ней остался крупный долг, и расплатиться с сотрудниками было нечем. Для меня это было очень обидно. Вышло так, что я не смогла как следует ухаживать за тяжело больным мужем, забросила семью, испортила свое здоровье и, в довершение всего, не получила за это ни гроша. У меня пропало более 500 рублей — деньги по тем временам очень большие. Тогда я, конечно, не обратила внимания на эту потерю, но потом, когда вспоминала об этом, мне всегда было очень досадно.

Ашешов был очень огорчен, что вовлек меня в такую невыгодную сделку, но я, конечно, не могла быть на него в претензии — он сам понес значительно больший убыток, чем я.

Мои друзья отнеслись ко мне с величайшим участием. Особенно тронул меня мой друг еще со времен курсов, В. М. Тренюхин. Последние годы я не виделась с ним. Он служил на Кавказе, но именно в это время был по делам в Петербурге. Однажды наша общая с ним знакомая передала мне, что он просит разрешения прийти ко мне. Я, конечно, разрешила.

Он пришел, и после первых тяжелых минут, сказал, что у него есть ко мне предложение. Через полтора года в Париже должна открыться техническая выставка, и администрация хочет уже теперь пригласить постоянного секретаря. Он подумал, что мне, вероятно, нужен будет хороший заработок. Работа нетрудная, я справлюсь с ней легко. Кроме того, мне, наверное, очень тяжело жить в той же обстановке. Если я приму это предложение, я смогу уже через месяц переехать в Париж со всеми детьми на полтора или два года.

Меня очень тронуло это деликатное и великодушное предложение, устроить которое стоило ему, наверное, немало труда. Ведь в техническом мире меня никто не знал. Но принять его я, к сожалению, не имела возможности. Тетя с дядей были так привязаны ко мне и к детям, что им было бы трудно решиться на столь долгую разлуку.

Между тем мое здоровье не восстанавливалось. Я так ослабела, что уже не могла без посторонней помощи встать с постели. Тетя настояла на устройстве консилиума, и доктора нашли, что у меня начинается процесс в верхушках обоих легких и, если не принять энергичных мер, туберкулез примет угрожающее течение. Они настаивали на немедленном кумысолечении, рекомендуя санаторию доктора Габриловича в Воронежской губернии.