Повесть о бедных влюбленных
Шрифт:
– Ну, конечно, буду. Почему мне не лечиться?
– Ты, наверно, переутомляешься. Возьми в мастерской отпуск на неделю.
– А куда я поеду?
– Дома посидишь, куда тебе ехать? Будешь рано вставать, гулять в парке, а вечером встречать меня после работы у типографии.
– И мне придется день-деньской терпеть мачеху.
– Не обращай на нее внимания, как будто ее нет.
– Да это невозможно, даже когда се и в самом деле нет дома.
– Она груба с тобой?
– Да уж лучше бы была груба! Наоборот, она вежлива, как заправская синьора! Она всегда права. Вот, например, если я утром на пять
– Вы все тут такие на виа дель Корно? На вашей улице и впрямь задохнуться можно.
– Да, воздуха у нас мало. Но больше всего обстановка давит. Везде нищета и нищета! Впрочем, не то чтобы нищета, ведь все, в общем, едят досыта. Но нищета у нас на лице написана, и люди ее в себе носят, понимаешь? Есть у нас кое-кто побогаче, но те живут на верхних этажах. Жить повыше – это совсем другое дело! Когда я бываю у Маргариты (я тебе о ней говорила, это жена кузнеца), у нее в квартире мне сразу дышится легче.
– Как только я приду из армии, мы поженимся и переедем в Курэ, как твоя подруга.
– До тех пор ты меня разлюбишь!
– Не надо говорить так, Бьянка. Я тебя люблю!
– Сейчас-то любишь, но я себя знаю: такие, как я, быстро надоедают!
– Я не понимаю, Клара, почему ты-то возражаешь? В солдаты мне идти не нужно, экзамены на машиниста я сдал хорошо, моя мать хочет уступить нам свою спальню. Чего мы ждем?
– Я еще слишком молода!
– Ну и тем лучше, что молода!
– Почему лучше?
– Ах, черт! Я тебя буду звать синьорина Почемучка.
– Не ругайся, Бруно. Мне и дома надоело слышать, как отец ругается.
– Я не ругался, Клара. Я сказал: ах, черт!
– Довольно и этого.
– Я не понимаю: утром ты одна, а вечером совсем другая. На тебя темнота так действует?
– Ты говоришь мне дерзости, да еще смеешься надо мной.
– Какие дерзости? Я тебе доказываю, что мы можем пожениться, а ты это дерзостью считаешь? Ну для чего нам ждать? Что изменится через три года?
– Ты сам знаешь. Зачем сто раз повторять? Чтобы ты разозлился?
– Ну ладно, будем рассуждать по-твоему. Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?
– Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.
– Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино – десять, Палле – семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы
– Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.
– Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?
– Я иду домой!
– Поцелуй меня!
– Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!
– Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?
– Не буду. Скажешь, когда захочешь.
– Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?
– Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!
– Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.
– Ну, зато в воскресенье – готовься. Я тебя удивлю.
– Придешь в новом костюме?
– Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?
– Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри – так мы будем имеете.
– А если мои часы бегут, а твои отстают?
– Значит, мы не любим друг друга.
– Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!
– Скажи еще: «Я тебя усмирю!»
– Обязательно усмирю!
– Коррадо?
– Что?
– Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.
– Хорошими делами ты стала заниматься!
– Ну не сердись, это в последний раз.
– Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!
– Коррадо!
– Ладно, уговорились – в последний раз.
«Ангелы– хранители», которые гибнут в угольной лавке, – это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.
Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти. Он заставляет Аурору давать ребенку макового отвара, чтобы тот спал и не мешал им; требует, чтоб лампа стояла в ногах постели и в комнате царил голубой полумрак; чтобы Аурора ложилась в одном чулке и чтоб на этом черном чулке была красная подвязка. Это еще пустяки: обо всем остальном Аурора не рассказала бы даже на исповеди. Он говорит непристойности, и Аурора должна ему отвечать; и она действительно отвечает, возбуждается сама, разжигает его похоть и подчиняется ей, удовлетворяя свое и его вожделение.