Повесть о Болотникове
Шрифт:
— Своровал што? Или так — без вины, напрасно? — спросил детина.
Борода у него была светлая, льняная; глаза блестели в полутьме.
— И сам не ведаю, — ответил холоп, — за государеву титлу, бают…
Узнав, в чем холопья вина, детина сплюнул и проговорил:
— Эх, и дело-то пустое, а все же станут тебя завтра плетьми драть… Ну, ништо, — торопливо сказал он. — Ты чей же будешь?
— Телятевского, князя Андрея.
— Не слыхал на Москве такого.
— Да мы с Черниговщины, издалека.
— Вона што! Отец, мать есть у тебя?
— Мать, — сказал холоп, — не помню, когда
— Та-ак-то, — промолвил детина и опустил голову.
За оконцем смеркалось. Медная полоса зари была как меч, упертый рукоятью в запад. Волоча по земле бердыш, прошел мимо стрелец.
— А дьяк-то наклепал на меня, — сказал детина, — сроду я вором не был. Ну, знать, рок таков: и впрямь придется при дороге стоять, зипуны-шубы снимать.
— Уйти бы, — тоскливо сказал холоп.
— Дело говоришь. Только молод ты. За мной не ходи, а ступай на Волгу. Добрый совет даю. Как вспомянешь — знай: зовусь Хлопком-Косолапом…
Невдалеке раздались частые, глухие удары.
Сторожа, перегородив улицы бревнами, заколотили в доски. Косолап подошел к оконцу, ухватился за решетку и тихо запел:
Как и эту тюрьму Мы по бревнышкам разнесем; Всех товарищей-невольничков Мы повыпустим!..Город спит.
Окна домов плотно задвинуты деревянными ставнями.
Ветер с запада гонит орды туч, и с запада же, от литовского рубежа, летят семена смуты.
От яма к яму, [11] из посада в посад глухо ползет:
«Ца-ревич Ди-мит-рий Уг-лец-кой!..»
Многим в Москве внятна смутная ночная весть; иным она в радость, иным — в страх, мешающий смежить очи.
Юрьев день отошел. Спят на боярских дворах холопы. Приютились на окраинах пришедшие издалека ударить Москве челом.
11
Ям (татарск.) — селение, крестьяне которого несли особую повинность: отправляли ямскую гоньбу.
Темно и тихо в Кремле. Только близ келий Патриарших палат — свет. При мерцании серебряной с прорезью лампады дьяк ведет повседневную запись — «Дворцовый разряд».
«Лета 7106, [12] в Юрьев день, — пишет он, — тешился царевич в поле птицами».
И, поразмыслив, кончает:
«И сей день было вёдрено, а в ночь — тепло…»
Ясырь
Ахтуба пуста, а без караула не гуляй.
12
Лета 7106 —
Близ большой дороги на Тулу, у деревни Заборья, при самом перевозе через Оку, — передовой полк.
Воеводы донесли царю, что татары опять стали немирны. Но Борис пришел с небольшой силой. Весной москвитяне так напугали хана, что крымцы едва ли посмели бы пойти в набег.
И верно, под Серпуховом царь застал лишь послов Казы-Гирея. Государев прошлогодний дар — парчовые шубы оказались недомерками, и татары явились требовать новых шуб.
С царем были московские стрельцы, отряд иноземных войск да шедшее восвояси черниговское ополчение князя Телятевского. От речки Серпейки до деревни Заборья раскинулись по берегам обозы и шатры…
Дорожные мохнатые кошмы разостланы на земле; над ними колышутся на шнурах вышитые львами и грифами завесы. Царь — в обычном платье «малого наряду», чтоб не выказывать послам большой чести. Вокруг него иноземцы, воеводы и князь Телятевский в бахтерцах — доспехе из пластинок и колец.
Татары в коротких кафтанах и тубетеях, поглядывая на толмача, торопились приступить к делу. Царь подал знак. Татары пошли «к руке». Но Борис руки целовать не дал и лишь возложил ее по очереди послам на головы.
Думный дьяк спросил о здоровье хана. Послы отдали дьяку грамоту в мешке. Тогда царь велел снять с татар кафтаны и надеть на них парчовые шубы. Дьяки налили витые ковши медом и дали послам пить.
Толмач сказал:
— Великий государь вас пожаловал: триста шуб царю Казы-Гирею дано будет!
— А шубы узки и недомерки не были б! — тотчас закричали татары.
Тут один из послов спрятал опорожненный ковш за пазуху.
Так же поступил и другой.
— Что эти люди делают? — тихо спросил молодой иноземец соседа-боярина.
— А они завсегда так, — шепотом ответил боярин. — Думают, если царь пожаловал их платьем и питьем, то и ковшам годится быть у них же. А царь отнимать тех ковшей не велит, потому что для таких послов делают нарочно в Английской земле сосуды медные, позолоченные…
Иноземец отвернулся, едва сдерживая смех.
Посольство окончилось. Татары, пятясь, вышли из шатра. Царь встал. Он был невысок, дороден и волочил левую ногу.
— И все ты, государь, ножкою недомогаешь, — сказал думный дьяк. — Дохтура бы себе ученого сыскал.
— Ужо, как буду в Москве, — сказал Борис, — Ромашку Бекмана снаряжу за дохтуром в Любку. [13]
Воеводы разошлись, выходя чередою, по чину…
Перед шатром всадник в забрызганной грязью алой ферезее соскочил с чалого жеребца.
Через лоб коня шла лысина, грива и хвост были до половины черные.
— Батюшка! — крикнул приезжий, завидев Телятевского.
Отец и сын поцеловались.
— Подобру ли, поздорову ехал? — спросил князь.
— Ничего, — молвил Петр. — Конь маленько храмлет.
13
Любка — город Любек.